Письма из Донбасса. Письмо второе. Анна

Ждал её в совершенно пустом кафе посреди солнечного Донецка . Потом курил на улице, сидя на приступочках. Подъехало тонированное такси, и я откуда-то сразу догадался, что она там. Но целую минуту из машины никто не выходил.

Я смотрел на такси: ну, выходи уже, я тебя узнаю, уже узнал, Анна Долгарева. Хотя не видел её ни разу, только стихи читал, удивительные. Нет – и всё, стоит себе машина, не шелохнётся. Думаю: подвела тебя твоя интуиция, парень. Отвернулся. Но сам всё равно кошусь на авто: неужели ошибся?

Совсем разуверился уже – и вдруг вышла. Чуть неуверенная в своих движениях, как человек, вдруг после долгой темноты оказавшийся на свету. Присела рядом.

– А я сигареты не взяла. Думала, в кафе нельзя.

– В кафе нельзя, – говорю, подавая сигарету.

Она была вся в чёрном. Майка, брюки – чёрные. Сигарету держит как-то по-женски, не очень естественно.

Большую часть войны Аня провела в Луганске . В Донецке она недели, что ли, две или три – в Луганске сейчас стреляют меньше, а она старается всегда быть там, где стреляют. Вообще Анна журналистка, поэтому и ездит туда, где бомбёжки. Сто раз уже видела всё это – и всё равно едет.

– Не страшно? – спросил потом.

– Я же приехала сюда умереть.

Она произнесла эти слова так, что почти невозможным образом в них не осталось ни пафоса, ни позы. Но она всё равно улыбнулась, словно извиняясь, что приходится так отвечать.

«Друг мой, друг мой
(друже),
когда вы развернёте на нас оружие
(коли запалає сніг),
промедли пару мгновений
(помовч хвилину)
и вспомни меня
(звернися до мене),
И помни, что куда бы ты ни стрелял
(пам‘ятай, коли будешь стріляти),
у тебя под прицелом будет моя земля
(перед тобою будуть зморщені хати),
у тебя под прицелом буду я – растрёпанная,
с чёрным от боли лицом, как эта земля
(пам‘ятай, моє сонце, коли ти стрілятимеш,
бо стрілятимеш в мене, куди б не стріляв).
Потому что я – эта земля и её терриконы,
и её шахтёры , взявшиеся за оружие.
(пару хвилин зачекай,
а потім все одно,
все одно стрілятимеш в мене, друже)».

Это она, её стихи. Давайте я сразу выложу все карты, чтоб никаких театральных пауз не делать. Анна Долгарева – поэтесса, родом с Украины, но последнее время жила в России, работала там, обживалась как-то. Выпустила книжку стихов, ездила время от времени по России – выступала как поэт, имела свою толику успеха и узнаваемости.

У неё был парень, она его любила. Когда началась война, парень пошёл в ополчение воевать. И его убили. Она бросила всю свою прежнюю жизнь и переехала на войну. И с тех пор она на войне.

Я знаю несколько аномальных историй, связанных с чем-то подобным: люди бросают свою жизнь, рвут все связи и оказываются в Донбассе . Чаще всего это мужчины, но несколько женщин я тоже знаю.

Но только одна из них – прекрасный поэт. Это Аня. Стихи здесь будут только её. Они тоже часть рассказа. На самом деле куда более важные, чем все остальные слова.

Встречаются осенью, детскую площадку заметают листья,
со временем выцветает смех, и глаза, и лица,
узнают друг друга не сразу,
настороженно курят,
переглядываются, словно враги.
при жизни не протянули бы друг другу руки,
но теперь они на другом берегу реки,
и текут облака, и ревут быки.
сколько лет дружили они и сколько лет воевали,
под осколками мин, под дождём из стали,
сколько лет до того дружили,
покуда жили,
а не из последних сил выживали.
вот стоят они на детской площадке, как стайка детей,
на другом берегу реки, на перекрёстке путей,
и кто-то говорит: «а помните, мы здесь были
вот в таком же холодном, пронзительном октябре,
и звенящий воздух, затянутый нитками пыли,
розовел, как живой, на заре».
и тишина проходит, лопается печать,
и начинают они говорить и звучать,
и смеяться, и вспоминать былое,
и совсем не говорить про войну,
словно это братство так и было единым,
и летят листки по теням их длинным,
и вода течёт сквозь лёгкую пелену
вечернего тумана, сквозь сияние и тишину.
раздвигаю пальцами воздух, ни пятнышка не найду.
«а помните, ребята, в одиннадцатом году…
а помните, в лес выбирались, а помните, как…»
вдалеке ревут быки, замыкается круг.
дай мне сигарету, мой старый враг,
дай мне сигарету, мой старый друг.

Наверное, такие вещи нельзя говорить, но я скажу. Поэзия способна оправдать многое. Поэзия, смею наивно надеяться я, один из самых лучших адвокатов на любом Страшном суде. Ну ладно, если не на Божественном, то уж точно – на человеческом.

Если о времени сложены стихи и песни, если время породило эпос – значит, оно удалось, оно останется, его запомнят. Даже если посреди этого времени выросла, как самый страшный сорняк, война, тем более, гражданская.

Тут я перестаю что-либо понимать. То есть, я что-то слышал про ролевиков, но никогда с ними не встречался и всю жизнь думал, что это какие-то подростки, штурмующие кусты с деревянными мечами.

– Ролевики – это не только те, кто с мечами бегает, – поясняет Аня. – Это субкультура, это тусовка, это общение людей, которые знакомятся через ролевые игры, через каких-то общих знакомых. Не все они постоянно играют в ролевые игры. Многие выезжают на игры раз в год, раз в два года.

– А как эти игры выглядят?

– Некоторые действительно выглядят так, что люди бегают с муляжами оружия. Но бывают игры не только по Толкину, бывают по Гражданской войне, и по Желязны, и по Агате Кристи. Господи, по чему только не бывают.

– Ты всю эту литературу читала? Она тебе нравится?

– Да, конечно. В наших кругах очень любят фантастику, фэнтэзи.

– И что, это действительно очень увлекательно?

– А Лёшка… что он был за парень, как выглядел?

– Рост – 195, худой и с длиннющими волосами, зелёными глазами, очень правильными чертами лица, низким голосом и с какими-то очень детскими жестами, мимикой. Хотя на самом деле он был очень заморочен на гиперответственности.

– Какое у него было образование?

– Мехмат.

– А почему «левый»?

– Потому что структурализм – жизненная философия среди ролевиков. Плюс примат государства над человеком в его понимании. Плюс экономическая точка зрения. Ему казалось, что жить для себя в том смысле, что неважно, что будет с государством, важно, что будет с тобой, – это позиция бактерии, вируса…

Она недолго молчит, что-то вспоминая.

– В общем, мы с ним так и не поверили, что друг другу всерьёз нужны. Я уже постфактум узнавала, что он был готов переезжать за мной в Питер, но решил, что я не проявила достаточной заинтересованности. Так мы разъехались. Он не продолжил общение, ушёл из всех соцсетей. А потом позвонил мне уже с войны.

– Он пошёл воевать в середине июля. Приехал на поезде, тогда ещё поезда ходили в Луганск.

Он собирался поехать в июне, но подобрал птенца стрижа и выкармливал его. Птенца стрижа нужно выкармливать сорок дней. Он выкормил стрижонка, а потом поехал на войну. Его взяли в батальон «Заря», в артиллерию.

Сначала его вообще брать не хотели, потому что он действительно странно выглядит: очки, длинные волосы, худой. Потом спросили: «А ты кто?» «А я математик-программист». «О, это же вычислитель в артиллерии».

Там реально не было никаких книжек, лишь пара человек, добровольцев из России, которые что-то знали, что-то умели и показали. Потрясающе! Я вообще не знаю, как они тогда умудрились Луганск удержать. На Металлисте стояла его батарея во время августовских страшных боёв. Там было две батареи. Потом, когда я уже после его смерти приехала, мне рассказывали, что вторая батарея страшно мазала, «а вот наша не мазала, потому что у нас Паганель был вычислителем». Позывной его был – Паганель.

Он погиб 26 марта 2015 года. В Лутугино под Луганском . К тому времени он уже командовал батареей, был капитаном. Хвост пришлось обрезать – обменять на капитанские звёздочки.

А потом его уволили задним числом ... Есть такая команда сверху: минимум боевых потерь. Поэтому избавляются от погибших задним числом. После активных боёв порой озвучиваются такие низкие цифры жертв – оттого, что мёртвых увольняют .

Я сижу у окна, в пасть гляжу фонарю.
мой возлюбленный благословен, – говорю,
и мне чудится за спиной у меня движенье.
И земля, на которой его шаги, –
не остави ты нас, сохрани, сбереги,
и трава, что была под ногами его и тенью.
Жгу свечу на окне – заходи же, мой гость.
Будь же благословен его рыжий хвост
и лукавый прищур его, и большие ладони.
Будь же благословенна его родня,
(я не знаю, в неё ли включат меня,
мой невенчанный вечный жених бездомный).
Будь же благословенна весна и трава
и земля уготованная – два на два,
где мы тесно уляжемся рядом, словно впервые.
Будь же благословен. Не скажи «прощай»,
лучше крепче держи меня, не отпускай,
пока мы идём сквозь вороний грай
по-над пропастью, и колосья ржи вокруг золотые.

Сначала, когда первый раз прозвучало «Лёшка», она чуть не заплакала. Но как-то быстро, и, показалось, уже привычно взяла себя в руки. Мы заказали ещё по мохито, уже алкогольного. Она предложила; хотя тут куда лучше подошла бы водка . Но... было бы странно, да? Купить водки и, чокаясь, её пить. И вот мы сидели и тянули этот дурацкий мохито из трубочек. И всё время курили.

– Родители у него остались?

– Мать в Одессе.

– Ты её не видела?

– Видела. Она тоже была на похоронах.

– Какая она?

– Странная женщина. Последний год он не хотел с ней общаться. Как я поняла из его слов, его мать очень истеричная и непоследовательная женщина, которая очень хотела, чтобы он был при её юбке.

– Обычная мама… Ты так и не приехала к нему?

– Самое удивительное: нет. Сначала он говорил, чтобы я этого не делала, потому что опасно. Потом говорил – подожди, мне отпуск буквально через неделю дадут, я сам приеду к тебе в Питер. Я решила ждать. И этого себе никогда не прощу...

– Ты приехала на похороны и решила остаться здесь?

– После похорон я вернулась в Питер, раздала вещи, уволилась с работы...

– Где ты работала?

– Копирайтером на одну московскую компанию, которая игрушками занимается.

– И поехала в Луганск.

В город пришла война.
В город ложатся мины.
В городе разорвало водопровод,
и течёт вода мутным потоком длинным,
и людская кровь, с ней смешиваясь, течёт.
А Серёга – не воин и не герой.
Серёга обычный парень.
Просто делает свою работу, чинит водопровод.
Под обстрелом, под жарким и душным паром.
И вода, смешавшись с кровью, по улицам всё течёт.
И, конечно, одна из мин
становится для него последней.
И Серёга встаёт, отряхиваясь от крови,
и идёт, и сияние у него по следу,
и от осколка дырочка у брови.
И Серёга приходит в рай – а куда ещё?
Тень с земли силуэт у него чернит.
И говорит он: «Господи, у тебя тут течёт,
кровавый дождь отсюда течёт,
давай попробую починить».

– Что мне запомнилось? – переспрашивает она.

Запомнилось, как я приехала на первое интервью. Бабушка из Новосветловки – там очень долго стоял батальон «Айдар» . Эту бабушку избили двое «айдаровцев» до такой степени, что она потеряла зрение. Причём избили её из-за совершенно нелепой и мутной темы. Дело в том, что у неё во дворе её знакомые поставили джип, но вытащили из него аккумулятор. И эти «айдаровцы» били её, чтоб она сказала им, где аккумулятор. А его просто не было, его забрали…

И вот этот первый разговор произвёл на меня ужасное впечатление. Потом уже были моменты, когда, скажем, неподалёку от Троицкого мы были на передовой, мины совсем рядом летали, но даже тогда не было такого ужаса. Потому что, блин, эта бабушка – она маленькая и худенькая, как воробушек, с абсолютно белыми глазами и с котёночком на руках. Плачет, ходит на ощупь...

– Что местные жители говорили про «Айдар»?

– Ничего цензурного. ВСУ многие жалеют, мол, ребята по призыву пришли. А про этих… Кстати, в Новосветловке ВСУ и «Айдар» перестреливались. В библиотеке сидят айдаровцы, в школе вэсэушники. Спускается ночь – и они начинают друг с другом внезапно перестреливаться. Такое было.

– А среднестатистический наш ополченец – какой он? Взгляды, привычки, характер? Коммунист, анархист?

– Всё это очень эклектично. Много мужиков, которые всю жизнь работали на шахте, и тут к ним пришли. И они взяли в руки оружие и отправились воевать. Преобладают именно шахтёры. Многие из них как бы типа за казачество, но если копнуть поглубже, то окажется, что этот казак – за СССР и за коммунизм. В общем, они просто не заморачиваются на этот счёт.

– Как, по твоим наблюдениям, сегодня чувствуют себя ополченцы? Не устали они?

– Ещё в мае всё было жёстко – у нас, говорили ополченцам, нет никаких боевых действий, мы не имеем права на ответку. Помню, мы на передовой, в роте AC/DC, по нам бьют и… ничего.

– Есть такая рота?

– Да, там командир роты Вася AC/DC – он большой поклонник этой группы. И там везде эта AC/DC – на бронетехнике, на машинах, на мотоциклах… И сам Вася дежурит по штабу и орёт в рацию матом, чтобы не смели давать ответку. «Ну как же, по нам же лупят!» – «Нельзя! А кто даст ответку – под трибунал пойдёт!». Сейчас ситуация немного поменялась.

– У тебя есть знакомые, которые сюда приехали из России?

– Да. Есть знакомый питерский ролевик, он к тому же менеджер среднего звена. Он послушал, как я рассказываю про Луганск, и в августе 15-го сорвался и тоже оказался здесь. Пошёл в батальон «Ермак», он стоял под Первомайском на передовых позициях ЛНР . Потом батальон расформировали, но он остался в Первомайске в полиции. Вообще, это по сей день передовая, город наполовину разрушен.

– И как он мотивирует свой переход?

– А что, говорит, я в Питере забыл?

– Ты сама прожила в Луганске чуть ли не год?

– Потом решила, что там ты уже всё знаешь, и решила перебраться в Донецк?

Всё это время, целый год, тихая, невысокая и очень женственная Аня жила одна в квартире, снятой за три тысячи рублей в месяц, работая журналистом и военкором. И появляясь время от времени в социальных сетях .

Сегодня её блог представляет собой удивительную, болезненно действующую на меня, но местами очень остроумную (и оттого ещё более болезненно действующую) смену постов – попеременно о бомбёжках, «двухсотых», «трёхсотых» и следом о жизни её котёнка по имени Феликс. Котёнок то болеет, то выздоравливает, с ним всё время что-то происходит. Он самый важный человек в жизни Ани.

– Феликс? – спрашиваю я. – В честь Дзержинского?

– Где ты его нашла?

– В луганском приюте. Я его увидела в ленте «Вконтакте ». Он сидел с очень надменным лицом – и я поняла, что нет мне жизни без этого котёнка. Я сразу же позвонила и сказала, что давайте мне прямо сейчас котёнка. Мне было очень плохо тогда. Я даже ложилась в больницу, в неврологию, и месяц лежала с тяжёлой депрессией.

– Здесь?

– В Луганске. Я и сейчас на антидепрессантах.

– Они помогают?

– По крайней мере, они делают жизнь приемлемой, без желания каждый день вскрыть вены. Вот... И взяла котёнка. А женщина у меня спрашивает по телефону: «Почему вы так торопитесь, почему сейчас? Это подарок?» – «Нет, я беру себе. Срочно».

– По Харькову не скучаешь?

– Скучаю и по Харькову, и по Киеву , и по Одессе. Я же автостопщица, я очень много поездила по Украине.

– Вот как… Социофоб-журналист, и особенно социофоб-автостопщик – это, конечно, не рядовой случай.

– Разговаривать с человеком, когда он подбирает тебя, просто: он уже не против общения.

– И что, никогда ничего плохого не происходило?

– Нет, от меня, наверное, идёт какая-то уверенность. Я долгое время занималась ножевым боем, у меня при себе нож. И этот факт уже несколько защищает... Нет, один раз мне пришлось его достать, но не воспользоваться. Просто сказала: чувак, давай разойдёмся миром.

– Поверил?

– Наверное, как-то чувствуется, что не побоюсь воспользоваться.

Я смотрю на неё. Наверное, я чего-то не понимаю. Потому что я чувствую всего лишь, что это очень добрый человек.

– Какие у тебя планы? Будешь тут до конца войны?

Она пожимает плечами, словно не знает ответа. Но тут же отвечает:

– Боюсь самое важное пропустить. Никуда пока не собираюсь.

– Как тут люди живут? – спрашиваю я.

Мы немного говорим про то, что в Донецке очень много кафе и магазинов, и салонов, и новые рестораны открываются чуть ли не каждую неделю, и можно покупать корма для животных, и вообще здесь идёт вполне себе светская жизнь, в которую не поверишь, пока здесь не окажешься.

В эту минуту к нам на веранду приходит гитарист из кафе и подключает гитару уже здесь. И тут же начинает играть. Нам приходится ретироваться обратно в помещение.

– Но если пообщаться с людьми в том же посёлке Весёлом… – говорит Аня.

– Что они тебе говорят?

Аня некоторое время раздумывает, чуть морщась, словно пересказывать ей всё это не очень хочется. Но отвечает всё равно.

– Там про одну женщину сосед рассказывает, как 1-го числа такого-то месяца убило её сына, потом 17-го убило её мужа, а 21-го, говорит этот мужчина, он заходил к ней, и тут начали стрелять. «Я сказал ей, чтобы уходила в подвал, но она не ушла, и ей голову оторвало. И 11 дней мы не могли оттуда её унести, потому что стреляли. Ну и когда уже забрали, она была уже вся объедена собаками». И это всё очень спокойно рассказывается...

– Ты считаешь, что Россия должна была ввести войска?

– Введение войск – это был бы гуманный шаг. Это особенно хорошо было видно и слышно, когда я была в Горловке .

– Совсем недавно?

– Совсем недавно. По нам стреляют украинцы. Стреляют, стреляют, стреляют. Стреляют, стреляют, стреляют. Два часа подряд... Тут вдруг отвечает наша гаубичная батарея. После этого тишина. Всё.

Для тех, кто погиб в бою,
есть специальный рай,
где не надо просыпаться по крику «Вставай»,
где вражеская не прёт пехота,
не утюжит прицельно арта,
где нет дурака-замполита,
штабных бумаг,
вообще ни черта
из земного страшного;
и в обед борщ с картошкой жареной вместо галет.

В какой-то момент
он стучит по столу специального ангела такого в погонах,
строгого ангела, увиденного впервые,
говорит: да сами е*итесь тут в этом сонном
омуте; я требую увольнительную на боевые.
Ангел что-то чертит в блокноте пальцем.
Он говорит: я понимаю,
вам неважно, кто там у меня остался,
но имейте ж совесть, мать вашу в рот,
там же до сих пор-то война идёт.

Ему вежливо объясняют: всё это не по правилам,
как бы самого окончательно не угробило.
Понимаете, говорят ему, мёртвые там ничего не могут,
это не я придумал, не сердитесь вы, ради бога,
просто у вас там совсем ничего не будет,
ну зачем вам всё это видеть,
как цветком распускается мина,
как гибнут люди,
вы ведь уже разучились быть, любить, ненавидеть,
то есть, когда ваши там будут с жизнью прощаться,
вы вообще не сможете ну никак вмешаться.

Он стучит по столу,
разбивается чашка,
у ангела порезаны пальцы.
В крови у него пальцы,
и ангел крылом машет,
бормочет под нос: «да чёрт с ним».
Следующий кадр: терриконы,
на заднем плане поля весенние,
пехота идёт в наступление,
миномёт пашет,
молодой парень над ухом слышит
непонятное бормотание и удар,
словно сзади толкнули:
обернуться необходимо.

Оборачивается,
и пуля пролетает мимо.

Нам кажется, что мы знаем, о чём мечтает и о чём может говорить, как о самом важном всякая женщина. Едва ли мы ожидаем, что молодая женщина вдруг скажет:

– Есть надежда, что мы отобьём Авдеевку.

Война на Украине как часть мирового кризиса (отрывок)

Кто такой Арсен Аваков и Антон Геращенко

Более подробную и разнообразную информацию о событиях, происходящих в России, на Украине и в других странах нашей прекрасной планеты, можно получить на Интернет-Конференциях , постоянно проводящихся на сайте «Ключи познания» . Все Конференции – открытые и совершенно безплатные . Приглашаем всех просыпающихся и интересующихся…

Захар Прилепин

Письма с Донбасса. Всё, что должно разрешиться…

© Захар Прилепин

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Эта книга про Донбасс и за Донбасс.

В этой книжке нет или почти нет меня: мой личный Донбасс останется за кадром.

Моя роль здесь – слушатель и наблюдатель.

Главные персонажи книги – те, кто пережил эту историю и сделал её сам.

Часть первая

Pro Донбасс

На Донбассе купола церквей – тёмные. Гораздо темнее, чем в большой России, здесь.

Тёмное золото, будто бы замешенное с углём. Едешь на машине по Донецкой народной республике – и видишь: то здесь, то там вспыхивает тёмный купол.

Очень много разрушенных православных храмов. Наверное, надо пояснить, что стреляют по ним с той стороны – артиллерия, миномёты или танки Вооружённых сил Украины.

Порой храм стоит на открытом пространстве, его видно издалека, как единственный головастый цветок на поле.

– Это не случайное попадание, – говорит мне мой спутник. – Часто осмысленно били именно в храмы.

Если быть точным: только на территории Донецкой республики разрушено во время войны семьдесят православных храмов. Пусть кто-нибудь попытается доказать, что это случайное совпадение.

Мы выехали с утра в компании главы Донецкой Народной Республики Александра Захарченко в кои-то веки не по делам боевым, а с мирной целью – вручить ключи от новых квартир жителям Дебальцево: там возвели 111 новых, очень симпатичных, домиков.

Неожиданно звонят на мобильный заместителю главы, с которым мы едем в его потрёпанной «Ниве». Есть информация, что по дороге может быть покушение на главу. Убить Захарченко – безусловная мечта для многих.

Информацию тут же передали главе и его начальнику охраны. Надо было отменять поездку.

Через три минуты от Захарченко передали: нет, едем. Просто сменим маршрут.

Маршрутов всегда закладывается несколько, каким именно поедет глава, не знает до последнего момента почти никто, или вообще никто – потому что за минуту до выезда сам Захарченко может принять новое решение.

В этот раз решение его – парадоксально. Мы должны были ехать в Дебальцево, делая серьёзный крюк, – чтоб держаться подальше от передовой. Но Захарченко то ли забавляется, то ли доверяет своему чутью: и мы летим по трассе, которая проходит ровно по передку.

– Вон дом видишь? – показывает мне зам главы. – Там украинские снайпера сидят. А вон их позиции… Вон в той зелёнке они тоже есть…

Но здесь нас, похоже, вообще не ждали.

На улице – солнечный декабрьский денёк, всё кажется безоблачным и мирным.

Я смотрю на купола и вспоминаю, где уже видел этот тёмный свет.

* * *

Захарченко не курит только под капельницей. Когда нас познакомили – он не курил.

Раздетый по пояс, лежал на диванчике, в комнатке за своей приёмной. Рядом, за столом, сидели врач и медсестра, тихие и тактичные женщины.

Подкапывала какая-то животворящая жидкость, сразу из двух банок.

Разговаривая, Захарченко время от времени недовольно поглядывал на эти банки, ему казалось, что всё происходит слишком медленно.

Потом я заметил, что ему так кажется всегда: жизнь должна двигаться быстро – нестись с такой скоростью, чтоб трава склонялась по пути.

Наконец, его отцепили от склянок, он быстро встал и начал одеваться в свою почти неизменную «горку», которая, ничего не поделаешь, идёт ему куда больше костюма и даже парадного кителя.

«Горка» была выстиранная, опрятная, но явно поношенная.

– Ты всю войну в ней прошёл? – спросил я. Прилюдно я буду обращаться к нему на «вы»; в неофициальной обстановке на «ты».

– А по ней видно. Зашитая-перешитая, подряпаная, потёртая. Её от пота, и от крови стирали. Когда в меня пуля попала, мне распороли штанину; потом зашили. И в берцах в этих я тоже всю войну проходил. Вот заплатку на берцах поставили – наши мастера сапожники.

Последний раз Захарченко был ранен в ногу, пуля прошла над самой пяткой – он заметно прихрамывает.

«Надо же, – думаю, – оставил старые берцы».

Не очень понятно: ходить в прострелянных берцах – это суеверие, или, что ли, бравада, или ещё что-то; может, просто берцы жалко.

– Поменяешь форму?

– Конечно, одену новую.

– Когда войны не будет?

Захарченко вешает на ремень нож, он всегда с ножом, и, быстро подняв взгляд, секунду смотрит на меня:

– Войны не будет? Будет. Как начиналась Вторая мировая? Тоже с таких вот непонятных конфликтов: то Польша, то Чехословакия, то Финляндия, то ещё что-то. А тут Донбасс, тут Сирия. Давайте смотреть правде в глаза. Мы сейчас врубимся по полной программе. Уже врубились. Исходя из опыта истории пройдёт два – три года – и мы сцепимся. Всё, что должно решиться кровью и железом, оно решится кровью и железом, и больше ничем. Ты не сможешь убрать из СБУ 70 % ЦРУшников без применения силы. Ты не сможешь убрать из их Минобороны всех заезжих советников. – Захарченко затягивает ремень, и уже по дороге в свой кабинет договаривает.

Захар Прилепин

Письма с Донбасса. Всё, что должно разрешиться…

© Захар Прилепин

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Эта книга про Донбасс и за Донбасс.

В этой книжке нет или почти нет меня: мой личный Донбасс останется за кадром.

Моя роль здесь – слушатель и наблюдатель.

Главные персонажи книги – те, кто пережил эту историю и сделал её сам.

Часть первая

Pro Донбасс

На Донбассе купола церквей – тёмные. Гораздо темнее, чем в большой России, здесь.

Тёмное золото, будто бы замешенное с углём. Едешь на машине по Донецкой народной республике – и видишь: то здесь, то там вспыхивает тёмный купол.

Очень много разрушенных православных храмов. Наверное, надо пояснить, что стреляют по ним с той стороны – артиллерия, миномёты или танки Вооружённых сил Украины.

Порой храм стоит на открытом пространстве, его видно издалека, как единственный головастый цветок на поле.

– Это не случайное попадание, – говорит мне мой спутник. – Часто осмысленно били именно в храмы.

Если быть точным: только на территории Донецкой республики разрушено во время войны семьдесят православных храмов. Пусть кто-нибудь попытается доказать, что это случайное совпадение.

Мы выехали с утра в компании главы Донецкой Народной Республики Александра Захарченко в кои-то веки не по делам боевым, а с мирной целью – вручить ключи от новых квартир жителям Дебальцево: там возвели 111 новых, очень симпатичных, домиков.

Неожиданно звонят на мобильный заместителю главы, с которым мы едем в его потрёпанной «Ниве». Есть информация, что по дороге может быть покушение на главу. Убить Захарченко – безусловная мечта для многих.

Информацию тут же передали главе и его начальнику охраны. Надо было отменять поездку.

Через три минуты от Захарченко передали: нет, едем. Просто сменим маршрут.

Маршрутов всегда закладывается несколько, каким именно поедет глава, не знает до последнего момента почти никто, или вообще никто – потому что за минуту до выезда сам Захарченко может принять новое решение.

В этот раз решение его – парадоксально. Мы должны были ехать в Дебальцево, делая серьёзный крюк, – чтоб держаться подальше от передовой. Но Захарченко то ли забавляется, то ли доверяет своему чутью: и мы летим по трассе, которая проходит ровно по передку.

– Вон дом видишь? – показывает мне зам главы. – Там украинские снайпера сидят. А вон их позиции… Вон в той зелёнке они тоже есть…

Но здесь нас, похоже, вообще не ждали.

На улице – солнечный декабрьский денёк, всё кажется безоблачным и мирным.

Я смотрю на купола и вспоминаю, где уже видел этот тёмный свет.

* * *

Захарченко не курит только под капельницей. Когда нас познакомили – он не курил.

Раздетый по пояс, лежал на диванчике, в комнатке за своей приёмной. Рядом, за столом, сидели врач и медсестра, тихие и тактичные женщины.

Подкапывала какая-то животворящая жидкость, сразу из двух банок.

Разговаривая, Захарченко время от времени недовольно поглядывал на эти банки, ему казалось, что всё происходит слишком медленно.

Потом я заметил, что ему так кажется всегда: жизнь должна двигаться быстро – нестись с такой скоростью, чтоб трава склонялась по пути.

Наконец, его отцепили от склянок, он быстро встал и начал одеваться в свою почти неизменную «горку», которая, ничего не поделаешь, идёт ему куда больше костюма и даже парадного кителя.

«Горка» была выстиранная, опрятная, но явно поношенная.

– Ты всю войну в ней прошёл? – спросил я. Прилюдно я буду обращаться к нему на «вы»; в неофициальной обстановке на «ты».

– А по ней видно. Зашитая-перешитая, подряпаная, потёртая. Её от пота, и от крови стирали. Когда в меня пуля попала, мне распороли штанину; потом зашили. И в берцах в этих я тоже всю войну проходил. Вот заплатку на берцах поставили – наши мастера сапожники.

Последний раз Захарченко был ранен в ногу, пуля прошла над самой пяткой – он заметно прихрамывает.

«Надо же, – думаю, – оставил старые берцы».

Не очень понятно: ходить в прострелянных берцах – это суеверие, или, что ли, бравада, или ещё что-то; может, просто берцы жалко.

– Поменяешь форму?

– Конечно, одену новую.

– Когда войны не будет?

Захарченко вешает на ремень нож, он всегда с ножом, и, быстро подняв взгляд, секунду смотрит на меня:

– Войны не будет? Будет. Как начиналась Вторая мировая? Тоже с таких вот непонятных конфликтов: то Польша, то Чехословакия, то Финляндия, то ещё что-то. А тут Донбасс, тут Сирия. Давайте смотреть правде в глаза. Мы сейчас врубимся по полной программе. Уже врубились. Исходя из опыта истории пройдёт два – три года – и мы сцепимся. Всё, что должно решиться кровью и железом, оно решится кровью и железом, и больше ничем. Ты не сможешь убрать из СБУ 70 % ЦРУшников без применения силы. Ты не сможешь убрать из их Минобороны всех заезжих советников. – Захарченко затягивает ремень, и уже по дороге в свой кабинет договаривает:

– Всё, что должно решиться войной, рано или поздно ею решится. Любая драка должна завершиться чьей-то победой или поражением. Если мы решим случившееся миром, то и я, и 90 % из тех людей, которые здесь остались, – все мы будем считать, что у нас украли победу. А те, которые там, – как они будут воспринимать нас? Если у них неправильное правительство, которое выбрало себе не тех союзников, и армия их неправильно себя вела, – это не может так закончиться, как сейчас. Мы с людьми на другой стороне – одной крови, и здесь не может быть выигравших и проигравших. Если ты нёс слова правды и проиграл – значит, возвращайся на другую сторону и стань победителем.

Я слышу в словах Захарченко противоречие: если нет выигравших и проигравших, то как можно стать победителем, но вместе с тем понимаю, что никакого противоречия здесь нет: потому что он не говорит о победе над собственным народом.

– Возврат в нормальную жизнь должен сопровождаться изменением ценностей, – быстро говорит Захарченко, у него вообще быстрая речь, он словно не поспевает за своей мыслью. – Невозможно понять, что ты сильнее, пока не определишь, что ты сильнее. Пока ты сапогом своим не наступишь на горло и не скажешь, что я сейчас могу своим сапогом передавить тебе шею, либо я убираю свой сапог и поднимаю тебя – живи. Только живи по нашим законам, воспринимай нашу правду. Не хочешь? Вали в ту Европу, которую ты себе выдумал. Свобода выбора. Это моё мнение. Я не знаю, правильное оно или нет. Победа может быть разной. Можно завоевать всю Украину. Но, может быть, этого и не нужно делать. Потому что взятие Харькова или Киева будет сопровождаться большими потерями мирного населения. И на фоне этих убийств мы будем восприниматься как захватчики. Но здесь, на своей земле, мы должны показать силу оружия. Мы выгнали их, показали силу, встали на границе, хотя могли идти дальше. Хоть вы и разрушили наш дом, мы не звери, мы не суки, мы не пойдём разрушать к вам. Но то, что ваши сорок миллионов ничего не смогли сделать с двумя миллионами – это серьёзная вещь, это повод для огромного психологического надлома у населения там. Это горечь унижения, поражения. Понимания, что они не с теми воевали, что выступали в роли карателей, убийц и мародёров. Вот это да.

– То, что ты говоришь, это… на грани жестокости.

– Я не был жестоким в апреле месяце.

* * *

На Донбассе мне приходилось бывать в самых разных качествах.

Сначала я ездил туда как военкор, и мои репортажи публиковали газеты с многомиллионными тиражами.

Потом я, назовём это так, всячески способствовал деятельности одного подразделения ополченцев.

Одновременно я занялся гуманитаркой, потому что не было сил на всё это смотреть, – и объездил на своём «Mitsubishi Pajero» весь Донбасс вдоль, поперёк, наискосок и обратно. Первый раз я заезжал на переполненном джипе и за мной шла забитая под завязку лекарствами «Газель», последний раз мы пригоняли уже три фуры плюс шла за нами бессменная «Газель», плюс ещё четыре гружёных джипа, и внушительная команда моих товарищей.

Потом, волею судеб, я начал работать в администрации Донецкой народной республики, при Захарченко, которого в первый год войны не знал.

Помню, сообщил об этом военкору Жене Поддубному, моему замечательному товарищу, он с доброй иронией кивнул, пряча фирменную свою улыбку.

– Ну, береги себя.

– Что он, совсем безбашенный? – спросил я, будучи наслышанным о поведении Захарченко и в ситуации боевых действий, и в их отсутствие тоже.

– Вообще, – коротко и веско ответил Поддубный.

«Славно», – подумал я.

Так что я начинаю путаться, когда пытаюсь подсчитать, сколько раз я въезжал на Донбасс.

Зато я знаю все смены в лицо на таможне в Изварино и все смены на таможне в Успенке.

Я знаю поимённо половину контрабандистов на границе Луганской области; и они знают меня.

Письмо пятое

- …Мы были на Октябрьском. Идём, а собак нету - плохой признак. Та ладно, пошли. Я только один кадр сняла на пятом этаже, опять эта херня летит. Я даже не поняла, что это снаряд: подумала, что это… что-то живое летит. И только - бабах! - и как начали эту площадку бомбить. Я падаю, разбила себе локоть - там трещина была. Накрыла собой фотоаппарат, я же не могу на него лечь. Мне женщина, которая была со мной: «Ты как поплавок стояла!» И чего я его спасала - не знаю… Потом она кричит: «Побежали в мамин подъезд, у меня есть ключ!» Я ей говорю, что бежать нельзя. Но она всё равно подорвалась, бежит. Я за ней, потому что не могу её оставить. Мы залетели в подъезд, упало ещё три снаряда. Думаю: уже всё. Чуть приоткрыла дверь - и прямо возле двери 82-й к-а-ак гахнул! Я вообще думала, что у меня вот это ухо вырвало с корнем. Ничего не слышу - и начинаю смеяться. Света, говорю, я, кажется, оглохла.

Донецкий аэропорт

…Долго слышала еле-еле. Потом стало получше… Но всё равно и сегодня слышу не очень хорошо. Когда телефон беру, иногда забываю, на это ухо ставлю и думаю, что телефон не работает.

Не лечилась?

Нет, тогда было много работы.

Вообще: у неё всегда много работы. Она без работы не живёт, Ирина.

Миловидная - хотя черты лица не очень запоминающиеся, обаятельная женщина за сорок. Очень активная, очень говорливая, слышен одесский акцент.

Ну и: бесстрашная, чего уж тут.

Тут не «гвозди бы делать из этих людей», а «мужчин бы делать из таких женщин».

Она приехала сюда, в Донецк, из Одессы.

Там последнее время работала журналисткой. Мы об этом ещё расскажем.

Однажды с предложением работы на неё вышел Анатолий Шарий, тот самый украинский журналист и видеоблогер, от имени которого трясёт всю замайданную публику. Человек, раскрывший невероятное количество украинских медийных фейков (а эти клоуны всё рассказывают про «распятого мальчика»), разложивший по полочкам десятки коррупционных схем (а им всё нипочём), показавший лицом публике откровенных нацистских убийц, отлично себя чувствующих в нынешнем Киеве, в нынешней Одессе, в нынешнем Харькове (а они всё талдычат про террориста Стрелкова)…

Шария хотят убить, его ищут, он постоянно меняет место жительства и один делает столько, сколько иной государственный телеканал не потянул бы. Ну, верней, не один, а с Ириной.

Ирина выезжает на каждый обстрел, каждую бомбёжку.

Кроме всего прочего, она фактически ежедневно находит в Донецке, в прифронтовой полосе, одинокую бабушку, чаще всего в разбомблённом доме. И передаёт каждой по восемь тысяч рублей (имени Шария не называя, а зачем): чтоб хоть чуть полегче было этот кошмар перенести.

Ни расписок, ни справок не берут: просто отдают деньги. Таких бабушек - уже более трёхсот.

То есть перед нами не только небольшой государственный телеканал, но и отдельная социальная служба.

Только бы в подобной социальной службе работало бы человек -надцать или -надцать пять и на телеканале ещё столько же, плюс генеральный директор, зам директора и две их секретарши.

А тут - обходятся малыми силами.

Вернее: огромными силами маленькой женщины.

Проблема у Ирины - техническая: не так просто найти таксиста, который будет лететь не прочь от места бомбёжки, а ровно к месту бомбёжки; да ещё и ждать там, пока эта взбалмошная женщина всё снимает.

В процессе проб и ошибок нашёлся один местный мужчина: интеллигентного, вовсе не героического вида, в очках, приветливый, внимательный.

И сколько же ты платишь ему за такие поездки? - спрашиваю.

Да по тарифу. - отвечает Ирина спокойно, - Я же у него постоянный клиент. Он уже настолько привык к моей работе, что помогает мне. Допустим, приехали на обстрел, пока я снимаю, он уже выскочил из машины, с людьми поговорил, узнал, где ещё упало. Или бабушек - он уже знает, какие мне нужны бабушки, он их высматривает. Последний раз собираемся выезжать, он говорит: «Моросит же, они в такую погоду не гуляют, давай подождём…» Он уже как спец по бабушкам.

Какие славные люди есть на свете.

Он всё повидал. И машина его побита, и обстрелянный. Где мы только с ним не бывали. Я помню, мы были на Буслаева - сильно стреляли там, туда вообще никто не добирался. Одна женщина хлеб там развозила людям, и я ездила - и больше никто. Подъезжаем, а пацаны наши ополченцы стоят - они в шоке, что мы приехали. Я вышла, поговорила, поснимала. Они дали мне проводника, - потому что там растяжки стоят, - он поводил нас. Уже собираемся назад, такси стоит. И пацаны говорят: «Давай, делай ноги отсюда, потому что минут через 5–10 прилёты начнутся». Ну, я со всеми за руку здороваюсь, обнялись ещё раз. Я достала сигареты: всё, что у меня есть, я всё время с сигаретами езжу. «Пока!» - «Пока». «На память давайте сфотографируемся?» - «Давайте». Таксист сидит, его телепает. У него, когда нервничает, привычка поправлять воротник. Он этот воротник дёргает. Наконец, я сажусь. Он разворачивается и как дал газу. Я ему говорю: «Куда спешим? Снаряд летит 1000 метров в секунду. Кого догнать хотим? Мы не можем от него убежать, можем только его догнать… Просто расслабься, бояться не надо». И он, раз так, вздохнул, сбавил газ, голову опустил, и мы поехали. Ну, молодец дядька.

Я хотела с двух сторон посмотреть на войну. Сначала была на украинской стороне, в Песках. Это же надо, чтобы меня так занесло! В первый же день на войне я попадаю под бомбёжку там. У меня где-то есть кадры, как глина падает мне на голову и я всё время делаю так: ой, ой, ой. У ВСУ началось наступление, они грузят БК и кричат: «Что ты стоишь? Каску надень!» - там во дворе лежала гора касок. И я подбегаю, хватаю каску, а она - в свежей крови. Я говорю: «Такую не одену». - «Ну как хочешь, стой, курица, без каски». Они со своих убитых и раненых пособирали только что эти каски… Я к тому моменту не то что не была под бомбёжкой, но даже не видела бронетехники. Я другому журналисту кричу: «Смотри, танк, танк, настоящий танк!» Они на меня все эдак смотрят… Короче, я произвела на них ошеломляющее впечатление.

Потом приехала на Донбасс. Сняла квартиру: у меня с окна аэропорт видно было, то есть я в зоне прострела поселилась. В первые дни написала две-три статьи, с людьми поговорила и отправилась в детский центр для детей с ДЦП - туда был прилёт «Града». У них это было уже в четвёртый раз. Один снаряд «Града» упал в кушетку в массажном кабинете, прошил кушетку и - торчал. Приехали сапёры, а я там снимаю. Сапёры подняли кушетку, говорят - да, «Град». И они начали его вытягивать, а он не достаётся - его нужно чем-то выдёргивать.

Там был парень с позывным Воробей, он такую фразу сказал: «Все нормальные люди пусть выйдут, а вы можете остаться» - и на меня кивнул.

Они привязали трос к «Граду», кинули трос в окно, привязали к машине «Шкода». Я вышла и из-за угла снимаю. За рулём сидел Воробей. Он завёлся и под «Ламбаду» - так жжжжжи, жжжжжи - газует, тянет эту «градину». Я кричу ему: «Сцепление спалишь» - уже дым пошёл. Не может вытянуть «Шкода». А тут по дорожке едет дедушка в тракторе. Ему: «Батя, сюда, сюда». Воробей говорит: «Батя, вылезь, я дёрну». А он: «Я сам дёрну».

Он знал, что будет дёргать?

Нет. Потянул, а этот трактор аж поднимается. Я это всё снимаю. Дёргает, со второй или третьей попытки «градина» вылетает вместе с тросом на асфальт. Тракторист вышел, посмотрел и вот так сделал, - Ирина изображает, как у человека появляется обморочное состояние и он на несколько секунд теряет координацию. - А Воробей его по плечу: «Что, батя, обделался? Ты герой, батя, герой!»

Воробей потом погиб. Незадолго до смерти просил, когда он погибнет - чтобы мне об этом сказали. Он хотел, чтоб я о нём написала.

…А тогда я сняла этот сюжет про Воробья, трактор и «Град» и кинула Толе Шарию посмотреть. Я с ним до этого уже общалась. Он говорит: «Ты не можешь в Донецке остаться на месяц поработать? Не боишься?» Я ему говорю: конечно, останусь. Звоню дочке, а у неё припадок. «Ты что, обалдела? - кричит, - Ты же с собой вещей не взяла!»

Так я приехала на три дня, а прожила в той квартире с видом на аэропорт год. Я все прелести бомбёжки знаю, всё, всё, всё. Мне даже интересно было там жить - всё видно, и недалеко бегать, потому что транспорт не ходил там. Когда прилёты снимала - аж к Путиловскому мосту пробежку делала.

Долгое время я делала 25 роликов в месяц о людях Донбасса. Мы показывали быт: как люди живут, как переносят войну, какие-то чувства. Наша цель была - люди. Армия - это само собой, но это опять же в том плане, если перед нами - человек. Вот в аэропорту я снимала, когда его штурмовали - какие классные ребята там стояли! Я ездила к ним не на десять минут, а на целый день. А чаще всего было два дня подряд. С утра и до темноты рядом с ними была. Вот мы сидим там, холодно, сквозняк, ветер воет - и ребята постепенно начали мне доверять. С ними нужно сначала общаться, а потом только писать. И мы уже настолько подружились, что они мне говорят - на, стреляй по бутылкам. Я говорю - нет, я не буду. Они же не знали, чем меня угостить - у них же там ничего нету. Они могут отблагодарить только тем, что есть: «Хочешь хотя бы пострелять, Ирин?»

Я очень боялась, что Толя меня уволит с позором, - признаётся Ирина. - «Вот чего она боится, - с доброй иронией думаю я, - в донецком аэропорту торчать не боится, в зоне обстрелов жить не боится, а Шария боится», - Я очень много работала и не успевала первое время. Он обычно пишет: «Хай, где видео?» Если слово «хай» - то это он уже злится. Обычно он: «Привет, там всё нормально?» А если первое слово «хай», - то он нервничает. Я когда вижу «хай, где видео?», сразу говорю: на диске, сейчас буду грузить. Он очень много работает, и такие же требования у него ко мне. Кто бы знал, как он эти видео монтирует. Даже военкор Грэм Филлипс меня спрашивал: «Как Шарий это делает? Это же какая работа! Я один монтирую видео три дня, а у него столько выходит! Несколько роликов в день!» А Толя просто везде работает: в автобусе, метро, в машине, в лодке, на корабле.

Я ему на ю-туб сначала кидала материал. Я в компьютерах не разбираюсь и телефон даже иногда забываю, как включается. Он мне говорит, что ему не подходит ю-туб: очень долго скачивать. Пишет мне: «Я в машине сижу и вот это скачиваю. Архивируй и кидай на диск». Думаю: Боже, как это делать. Но сама говорю: хорошо, я разберусь. Проходит месяц, он спрашивает - ты разобралась с архивацией? Говорю: я сегодня сяду, разберусь. Проходит три дня, сообщение от Шария: видео не принимается пока не разберешься. И я начинаю в панике разбираться. Часа за два разобралась, скинула ему, он такой: «О, Аллилуйя!»

Однажды Ирина делала на площади Донецка опрос молодых людей, в основном из числа недавно вернувшихся: что они знают об идущей войне, что думают.

Ответы были не самые впечатляющие: знали мало и думали про это не очень.

Молодёжи тут всякой хватает. Одни сидели в подвалах два года, а другие приехали две недели назад. И таких очень много. И что у них на уме - не то чтоб большой вопрос - а просто ничего особенного там нет.

Но в Донецке на этот ролик многие всерьёз обиделись, особенно журналисты.

Мол, мы тебя, Ирина, тут приютили, а ты нам тут такое подкладываешь.

Понятное дело, и сама Ирина была огорчена, а Шарий, говорят, вообще слёг от удивления и некоторого, знаете, разочарования.

…На днях я подошёл к Захарченко, сказал, что надо как-то поговорить: и с местными журналистами, и с Ириной. Разъяснить ситуацию.

Ты сам этот ролик видел? - спросил Захарченко.

Не имеет значения, - сказал я. - Если убрать отсюда Ирину, у коллективного Майдана, СБУ и лично Порошенко будет праздник. Они все мечтают рассорить Шария и Донецк.

Захарченко помолчал.

На другой день говорит:

Хочу с Ириной встретиться. Надо поговорить.

Ополченцы не любят рассказывать о себе, не дают интервью, - признаётся мне Ирина. - Особенно они не любят журналистов из Голландии там, или Германии. Очень жёстко с ними, показали экскурсию и всё: «Вон отсюда, сели и уехали», - именно так и говорят.

Помню, Мёд - такой позывной, у него «Утёс» стоял, и немцы туда приехали. Я с этими немцами хожу, меня ополченцы уже хорошо знают. Мёд подходит к немцу и говорит: «Иди сюда». Берёт так, вытирает пыль и говорит: «1943-й год выпуска. Вот с это херни мой дед твоего еб*шил». А переводчик стоит и молчит. Мёд говорит: «Переводи». Тот молчит. Мёд так автомат одной рукой профессионально сбрасывает с плеча и наводит: «Я что сказал?» Потом идём, там ступеньки вниз, и Мёд говорит: «Сюда нельзя, стоять! - только так он с немцами разговаривал. - Там наши „глаза“. Глаза, уё*ывайте оттуда». Слышу: шур, шур, шур, наблюдатель ушёл. «Всё, глаза ушли, идём».

А потом Мёд немцам говорит: «Почему ваша Меркель такая бл*дь?» А они молчат, они его уже боялись. Я смеюсь, прошу: прекрати. А он опять так автомат одной рукой так ф-ф-фух: «Я что-то не понял, переводи».

В общем пообщался с ними и говорит: «Всё, вы мне надоели, нахер отсюда». Они уходят, немец мне показывает, мол, пошли в автобус. Я говорю: не, не, не, я остаюсь. Он так посмотрел на меня… Ну, сложно описать, как.

Этот Мёд и говорит: «Ира как человек приезжает сюда и привозит нам торбы покушать и покурить, а вы как немцы - с пустыми руками».

Ополченцы мне много рассказали вещей, которые в принципе нужно чуть-чуть притормозить. Они не всегда осознают масштаба аудитории Шария. Что-то ляпнут, а им таких трамублей на следующий день выпишут.

Удачные вещи часто получаются совсем случайно. - признаётся Ирина.

…Снимали Горловку. Там такая дырка была в стене огромная. Прямое попадание 220-м. Штуки три было этих попадания. Я выхожу, люди стоят, смотрят на нас, а в сторонке - какой-то дед. Почему я обратила на него внимание? Я же с Одессы, а он - чисто одесский еврей: шортики выше пупка, ремешочек. Я говорю: ничего себе, еврей с Привоза. Мне стало интересно, что это за дед. Подошла заговорила с ним, слышу акцент - ага, угадала, и он говорит: «Я друг Путина». А нам уже уезжать нужно. Я ему: приеду через два дня, хорошо? Отвечает: хорошо.

И я его записала. Получилось офигенское интервью. Это человек, который реально вырос с Путиным. И Путин был у него шафером на свадьбе!

Толя говорит, как ты его нашла? Абсолютно случайно.

Дед мне сразу говорит: «Я хочу гонорар». Спрашиваю: сколько, 200 гривен хватит? Говорит: «Хватит. И у меня будет важное условие: чтобы в кадр вошёл мой кот. Снимите моего кота».

Что делать, я снимаю, дед вышел в другую комнату, а я Толе шепчу в камеру: «Толя, извини, но мне нужно снять кота».

Толя говорит потом: «Я рыдал».

Украинских военных ты тоже видела. Что это за люди?

Я застала интересный период… Вот Карловка, мост идёт бетонный, а дальше уже Пески. Следом аэропорт как на ладони. На мосту в Карловке стояли ещё даже не вэсэушники, а те, которых призвали первыми - кого на 10, кого на 40 дней, - и тут их - хоп! - и на три месяца на передок. Как они могли необкатанных гражданских людей кинуть на передок?

Кто-то из них был учителем, кто-то мелкий бизнес имел - такие люди там стояли. Хорошие пацаны, на самом деле.

От моста до штаба там был такой поворот, где нужно было успеть повернуть в Пески, потому что дальше уже блокпост ДНР стоял. Мы когда поехали в Пески, нам сказали: «Не забудьте повернуть - дальше ДНР, они стрелять начнут». А для меня ДНР - это свои. Я не боялась. Генку, водителя, трусило, а я как-то спокойно. Я тогда ещё не понимала, что такое война. И мы, в общем, забыли про поворотик, проехали его - и едем на ДНР. По нам начинают стрелять. Генка на месте разворачивается, и мы обратно.

Снова приезжаем к мосту. А украинские солдаты только кушать сели, чай пить. И ругаются: «Как же вы проехали!» И один из Кировограда говорит: «Я поеду с ними, покажу дорогу». Ему говорят: «Ты что, больной? Тебе что, жить надоело?» Но этот солдат сел с нами, вот так поставил автомат и нас сопроводил.

Генке сказали: «Едь на большой скорости, потому что простреливают». Генка выжал всё, что можно из машины выжать, - а там дом стоял в саже, почти не видный - и мы чуть в него не влепились. А Генка очень профессиональный водитель. Он как-то вывернул руль, спас нас.

И так этот солдат доставил нас в штаб, рискуя собой.

Хорошие такие мальчики были тогда… не злые. Один с красными глазами с Запорожья - заплаканный какой-то был. Он говорит: «Я тут не высыпаюсь, я домой хочу. Что они упёрлись в этот Донбасс? Ну не хотят они с нами. Отдали бы этот Донбасс». При всех говорил, не тушуясь. Тогда ещё не боялись.

Из донецкого аэропорта забирали мы пленных. - продолжает Ирина в другой раз, - Отмороженных, без ног, без рук. Когда уже всё закончилось. Я к ним ходила, с ними разговаривала. Я им кушать носила. Зубные щётки, пасты. Причём одну сумку несла на третий этаж, нашим пацанам, а вторую наверх - «киборгам». Медсёстры говорят: «Они нас убивают, а вы их кормите». Я говорю: «Они нас убивают, а вы их лечите». Мы же не фашисты.

И «киборги» мне божились, клялись, что не будут больше воевать. Я с ними много разговаривала на разные темы. Там был один мальчик - Остап, без ноги, отрезали под корень - 20 лет ему. Я его на себе несла в «скорую» на обмен. Я ему говорю: если ты будешь говорить гадости на ДНР и на людей, что тебя спасли, - прокляну. Но он молодец, дал интервью, и очень хорошее. Его спросили: что вы пожелали бы украинским солдатам, которые идут на войну? А он две секунды молчал и ответил: «Ничого не пожелаю, чтоб не буты ворогом». То есть Остапчик молодец.

А был другой, тоже с ампутацией, тоже божился, что воевать не придёт, а я смотрю: одел протез и опять на передке.

В твиттере я с матами ему написала: сука такая, ты же обещал. Я знала, что он будет читать. А он ответил: «Ирина, у вас на одной руке ангел сидит, а другой рукой вы чёрта гладите».

Может, это он себя имел в виду во втором случае…

- …И ещё был один. Я с ним один на один разговаривала. Он мне рассказывает, что ни в кого не стрелял, а я ему верю. Ну не может же человек врать. И я говорю офицеру из контрразведки: «Такой хороший мальчик, он будет рыбу ловить, землю пахать. Включите его в обмен». А он мне: «Ира, ты что, офигела, это спецназ. Знаешь, сколько он наших положил?» Вот так вот…

А другой был «киборг» в возрасте: зло-о-обный. Если другие говорят: принесите то-то, то-то, - этот рычит: «Не надо мне ничего». И не разговаривает. Даже искры из глаз летят. Кидался на меня, как собака!

Две тысячи человек в Одессу заранее приехали из Киева - Майдан опустел в этот день. С 1-го на 3-е они в Одессе сидели четыре дня. Для них были проплачены гостиницы у моря, такие задрипанные турбазы. Их специально завозили, и они ждали. Это всё оплачивалось. Если бы не было 2 мая, было бы что-то другое. Это массовое убийство должно было произойти, чтобы люди испугались. И люди очень сильно испугались.

У меня есть одна знакомая девушка, Наташа, она уже уехала в Россию - не смогла жить после этого в Одессе. В тот день, 2 мая, она сразу увидела всё по телевизору и прибежала посмотреть. Когда эта толпа двухтысячная окружила антимайдановцев и заталкивала их в Дом профсоюзов, они были уверены, что спрячутся там: будут бросаться камнями и дожидаться милиции. Никто же не знал, что так закончится.

Муж Наташи преподавал в военном училище, подполковник, а сыновья у них - в «Альфе». Наташа поэтому говорит: я спецов узнаю по повороту головы.

И вот все побежали в здание - там темно, кабинеты закрыты, выходной. Основная часть убежала в одну сторону, Наташа пошла в другую, с камнем в руке. И увидела спецов. Это же сталинское здание, окна высокие, и в оконных проёмах, так, чтобы их не видно было, стояли спецы.

Возле них было несколько ящиков с коктейлями Молотова. Она рассказывал мне потом: «У меня сразу одна мысль - будут убивать».

Наташа догадалась включить дурочку и спросила: «Мальчики, здесь камни выбрасывать?». Они кивнули. И говорит им: мол, вам ещё принести? Они в ответ снова кивают.

И она выскочила. Стала бегать по коридору - искать выход. Второй этаж, очень высокие потолки. Одно окно открылось, она в него выглянула - искала глазами мужа.

А что такое спец: муж учёл даже то, что все будут в коричневой защитной форме, и поэтому одел ярко-синюю футболку, чтобы выделяться. И бегал под окнами.

Она его, наконец, увидела, он кричит ей - прыгай! Она боится высоты, но прыгнула. Он поймал её, повредил себе позвоночник. И вокруг сразу образовалась толпа подростков - малышей этих карандашей со свастиками - и в намордниках, и без масок, с битами. Они начали их окружать, чтобы добить. Одна девушка, очень хрупкая, - Наталья её видела потом на видео - крикнула: «Убыйтэ еи!» А Наталья говорит: «За что меня убивать?» А эта девушка: «Убыйтэ еи, она убыла наших побратымив».

Они начали их окружать. Муж её закрывает собой. Минута ещё - и всё. Тут появился какой-то видный и влиятельный мужик в кепке, видно, знавший её мужа, и спрашивает его, сможет ли он сейчас быстро увести свою жену. «Да, смогу».

Так их спасли.

Муж Наташин начал тянуть её по парку, она тормозила ногами, кричала: «Не убивайте их! Они будут их убивать!» Она всё уже поняла.

Я пришла туда через месяц после событий. Здание днём охраняли 60 милиционеров, а ночью - эти их нацисты в чёрной форме.

Днём, когда стояла милиция, я смогла попасть в здание.

Со мной была Наташа и один местный полковник. Он рассказывал, как после всего людей оттуда выносил. Он мне показал, где сколько людей лежало. Говорит: в этом туалете - там дырка - и в ней девочка пряталась, лет пятнадцати. Её туда загнали, она полностью разбила череп. Полковник показывал: «Я её вот так выносил, она как пушинка была…» Вот здесь столько-то лежало, вот здесь столько-то.

Недели две я допрашивала свидетелей, которые ни с кем не разговаривали. Ни с милицией, ни с кем. А мне всё рассказывали. Я им дала слово, что не буду их записывать. Что всё буду запоминать.

Итак, что сделали те, кто устроил эту бойню. Там был взрыв хлора. Всю штукатурку в сталинском здании содрать нереально. Так они перфораторами сбивали штукатурку в зоне взрыва хлора: это, типа, ремонт. В зоне лестничного марша сбивали штукатурку «с мясом». Сбивали и вывозили, чтобы даже следа не осталось.

Следа того, что применяли химию?

Да. На видео есть кадры, когда ломятся эти малолетки в шортах с битами, а один человек кричит: «Пять минут не входить». Они ждали, пока газ выйдет.

Я спросила у одного человека из СБУ: каким газом их травили? Он: тык, мык. Я говорю - пожалуйста, скажи. Он говорит: хлор.

Когда кинули этот хлор, люди упали. После смерти спецы их переворачивали. Они все перевёрнутые, посмотрите на фото. Редко кто лежит лицом вниз - один или два. И у всех изо рта и носом пошла типа каша манная. Это специфическое воздействие хлора. Спецы их поливали коктейлем Молотова и поджигали, чтобы по фото нельзя было определить, что травили хлором. Подчищали последствия.

По первому образованию я архитектор. Я искала план Дома профсоюзов. Это же самое большое бомбоубежище в Одессе. Там есть ход, который ведёт к зданию СБУ, по катакомбам. Поэтому спецы могли уйти по катакомбам и зайти по ним же.

Когда я ходила и снимала всё, меня поразил тот факт, что все входы в подвал даже с пожарных лестниц и пожарных ходов заварены вот таким слоем железа, а сверху решетка, арматура - наглухо! Я думала: всё равно где-то отковырну, пролезу - нет!

Они после случившегося всё заварили?

Да, все ходы в подвал. Планы эвакуации во время пожара есть, но ходы заварены и подвала как бы и нету. Даже вход в лифт заварен, шахты заварены: к подвалу не подойти. И есть кадры, когда зашли журналисты 3 мая снимают и говорят: «А что это здесь замуровано? Капает цемент! Ну толкни же ты ногой, это же подвал».

Там были убиты люди ещё и в подвале, и они в списки не входят. Оттуда был звонок одного парня: «Мама, нас сейчас будут убивать».

Значит, там было больше погибших?

Конечно! Более 150 точно, до трёхсот. Тем более что многие прятались, многие семьи боялись - и хоронили тихо, как будто их покойных там не было. Очень много пострадавших было, которые умерли потом от ран. Наконец, очень часто врачи в больницах говорили: «Называйте чужие фамилии и адреса, потому что вам будут мстить». И вот они писали - Вася Васин, ни документов, ничего - зашили голову, травма черепа. Но до сих пор некоторые люди в больницах лежат с переломом позвоночника.

Я общалась с мальчиком 16 лет. Когда начались эти события, кто-то из взрослых прогнал его домой: прячься, убегай. Он успел убежать. И когда уже начался этот кошмар, он обошёл с тыла Дом профсоюзов и видел, как люди обожжённые прыгают вниз. Там же третий этаж - это как пятый по нашему метражу. И мальчик этот сидел у меня на кухне и его так трясло, сильнее и сильнее, я уже думала, у него эпилепсия какая-то. Я дотянула до последнего, чтобы дать ему воды потом, чтобы он успел всё это высказать. И он говорил: «Тетя Ира, они прыгали из окон, они так кричали! А их битами добивали. Я слышал, как у них кости хрустят. Это так страшно! Так страшно! Я убежал». Там рядом школа олимпийского резерва, он перепрыгнул забор, спрятался в закоулочек и засел там в углу. И говорит: «Тетя Ира, я всю ночь там сидел, а они пели песни и искали, чтобы добивать людей».

Потом, уже в Песках, когда я была в украинской армии, встретила там человека - такого здорового, бритоголового. Он говорит: «А ты меня не узнаёшь? Я на всех пабликах был, на всех сайтах». И признался мне: «Мы же 2 мая срезали с приехавших пожарных машин шланги». Когда пожарники подъехали - их тоже били. Захватывали машины и не давали тушить. И этот бритоголовый был там. А нашёлся на фронте - он сразу же уехал из Одессы. Сейчас он в батальоне «Донбасс» - позывной Слон.

Там столько фактов, которые ещё не известны! Страшная тема! Спецы знают, чем травили, сколько с огнестрелом, сколько забито насмерть, сколько изуродовано.

Допустим, был такой Генка Кушнарев - я нашла место его гибели. Там его каска лежала, его бита - ну, верней, дрючок от лопаты. За ним стояли несколько женщин, а он дрался как лев, до последнего. В него сначала выстрелили, а потом человек шесть-семь начали его бить. Они все кости ему сломали, месиво сделали из человека.

В Одессе такая трагедия произошла, что когда люди узнают, когда всё это всплывет, когда всё это будет рассказано - мир просто вздрогнет.

Отчего-то я не думаю, что миру это будет рассказано. И точно не верю, что мир рухнет. Столько всего он уже видел, этот мир, и даже не вздрогнул.

Но в Донбассе - смотри хоть каждый день.

Мы едем с Ириной - навестить самых одиноких бабушек, в Октябрьский.

По дороге Ирина, как заправский экскурсовод, рассказывает:

Это местная школа. Здесь бомбили с самолётов. Когда были бомбёжки, все дети собирались в подвале и молились. Летали украинские вертолёты, солдаты сидели вниз ногами и с автоматов стреляли. Местные дети всё это видели. Они вам расскажут, где кого убило, кого и когда ранило. Что делать, когда прилетает. Они разбираются в калибрах. Конечно, часть детей уехали с родителями, но большая часть местных здесь была. Спрашиваю у них: поменяла ли война ваше отношение к школе, к родителям. Они говорят: «Конечно, раньше мы не ценили счастья просто ходить в школу. Я сейчас больше слушаюсь маму. У неё и так тонна нервов уходит. Ещё не хватало, чтобы я ей проблемы создавал». Ну, они как мужики взрослые. Им 10–12 лет, а они как дядьки разговаривают. Не покемоны - те, что в барах сидят. Эти вырастут настоящими, серьёзными. Они жизнь ценят, они всё понимают.

Ирина молчит, эмоций её не разглядеть. Хотя таксисты, которые с ней иногда ездят вместо её постоянного водителя, могут и разрыдаться: наслушаются историй от бабушек или от детей и плачут. И ведь вроде сами донецкие, повидали кое-что.

Октябрьский - по виду посёлок как посёлок, примыкает к городу, сельская зона; но чем ближе к передовой, тем сильней разрушения.

Те дома, что стоят на краешке посёлка, - побитые все.

Сюда попало в крышу. Здесь снесло забор. Здесь взорвалось возле окна. Здесь вынесло ворота.

Почти в каждом доме живёт немолодая семья или одинокая бабушка - им всем некуда выехать, некуда бежать. Да я и не думаю, что они уехали бы.

Так и живут: под ежевечерний, еженощный, ежеутренний грохот, когда каждую минуту может упасть ровно к ним, на них.

Мы накупили им еды, привезли денег.

Кожный дэнь бьють, - рассказывает нам бабушка в первом доме, - кожный дэнь оцэ как вечир настае часов в восемь в полдевятого - и бах, и бах, и бах. И оце одна ночь, потом втора. И ночь в воскресенье. И в понедельник или во вторник. И в среду до 2-х часов не утихали. В 2 часа утихли. Я выползла, подывылася кругом…

И во втором доме нам бабушка рассказывает то же самое.

И в третьем. И в четвёртом.

В четвёртом бабушке - 98 лет. Очень смешно шутит: рассказала, как захотела взять кредит, а ей не дали. Я бы расхохотался, если б мне не хотелось заплакать.

И все они говорят на украинском или на суржике: не знаю, чем он отличается.

А Ирина легко переходит в разговоре с ними на украинский.

Они все её знают, помнят, зовут «доченькой», обнимают и радуются ей несказанно.

По кому стреляют? Скажите мне, дорогие украинские читатели. По москалям, кацапам и сепаратистам?

Это же бабушки! Ваши украинские старухи!

(Я знаю, что сейчас ответят эти замайданные упрямцы непобедимые. Они ответят: если б Стрелков не пришёл… Они всегда так отвечают. Хотя сами наизусть знают ответ: а если б не Майдан, если б не факельные шествия, а если б не стрельба в Харькове и беспредел в Мариуполе, а если б не 2 мая в Одессе… Но им хоть кол на голове теши.

Вопрос всё равно в другом: чего считаться-то? Ярош, Стрелков, Турчинов - чего считаться? - в бабушек-то сейчас стреляют, сегодня: «Кожный дэнь оцэ как вечир настае часов в восемь в полдевятого - и бах, и бах, и бах. И оце одна ночь, потом втора. И ночь в воскресенье. И в понедельник или во вторник».

Если вечно так и будете кивать на того, кто якобы начал, - голова окривеет).

…Начало смурнеть, и бабушки нас погнали прочь: сейчас начнуть бомбить, уезжайте.

Мы поехали.

А они там остались.

Сидят с почерневшими лицами, с почерневшими руками, в своих платочках возле домов и ждут. Никуда уже не прячутся.

Мы немного помолчали с Ириной, но через минуту она уже говорит:

А вот тут я у одной знакомой женщины ночевала. Обстрелы каждую ночь - приехала снимать. Джинсы, куртку, берцы надела. Она мне говорит вечером: переодевайся в ночнушку. А там стрельба такая, какой там спать! Я вот так под утро в берцах и обнаружила себя задремавшей на диване. А тут - «ночнушка, рубашка»… Думаю, сейчас ещё какое-нибудь попадание будет рядом, а я в этом наряде непонятном. Скажут: «Чего это Ира босиком в рубашке лежит. Чего она там делала?»

И смеётся заливисто. Ей смешно.

Ну и я улыбнулся.

А чего ещё делать?

Остаётся только улыбаться: силе и жизнелюбию женщины.

Женщина победит всё.

Захар Прилепин

Письма с Донбасса. Всё, что должно разрешиться…

© Захар Прилепин

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Эта книга про Донбасс и за Донбасс.

В этой книжке нет или почти нет меня: мой личный Донбасс останется за кадром.

Моя роль здесь – слушатель и наблюдатель.

Главные персонажи книги – те, кто пережил эту историю и сделал её сам.

Часть первая

Pro Донбасс

На Донбассе купола церквей – тёмные. Гораздо темнее, чем в большой России, здесь.

Тёмное золото, будто бы замешенное с углём. Едешь на машине по Донецкой народной республике – и видишь: то здесь, то там вспыхивает тёмный купол.

Очень много разрушенных православных храмов. Наверное, надо пояснить, что стреляют по ним с той стороны – артиллерия, миномёты или танки Вооружённых сил Украины.

Порой храм стоит на открытом пространстве, его видно издалека, как единственный головастый цветок на поле.

– Это не случайное попадание, – говорит мне мой спутник. – Часто осмысленно били именно в храмы.

Если быть точным: только на территории Донецкой республики разрушено во время войны семьдесят православных храмов. Пусть кто-нибудь попытается доказать, что это случайное совпадение.

Мы выехали с утра в компании главы Донецкой Народной Республики Александра Захарченко в кои-то веки не по делам боевым, а с мирной целью – вручить ключи от новых квартир жителям Дебальцево: там возвели 111 новых, очень симпатичных, домиков.

Неожиданно звонят на мобильный заместителю главы, с которым мы едем в его потрёпанной «Ниве». Есть информация, что по дороге может быть покушение на главу. Убить Захарченко – безусловная мечта для многих.

Информацию тут же передали главе и его начальнику охраны. Надо было отменять поездку.

Через три минуты от Захарченко передали: нет, едем. Просто сменим маршрут.

Маршрутов всегда закладывается несколько, каким именно поедет глава, не знает до последнего момента почти никто, или вообще никто – потому что за минуту до выезда сам Захарченко может принять новое решение.

В этот раз решение его – парадоксально. Мы должны были ехать в Дебальцево, делая серьёзный крюк, – чтоб держаться подальше от передовой. Но Захарченко то ли забавляется, то ли доверяет своему чутью: и мы летим по трассе, которая проходит ровно по передку.

– Вон дом видишь? – показывает мне зам главы. – Там украинские снайпера сидят. А вон их позиции… Вон в той зелёнке они тоже есть…

Но здесь нас, похоже, вообще не ждали.

На улице – солнечный декабрьский денёк, всё кажется безоблачным и мирным.

Я смотрю на купола и вспоминаю, где уже видел этот тёмный свет.

* * *

Захарченко не курит только под капельницей. Когда нас познакомили – он не курил.

Раздетый по пояс, лежал на диванчике, в комнатке за своей приёмной. Рядом, за столом, сидели врач и медсестра, тихие и тактичные женщины.

Подкапывала какая-то животворящая жидкость, сразу из двух банок.

Разговаривая, Захарченко время от времени недовольно поглядывал на эти банки, ему казалось, что всё происходит слишком медленно.

Потом я заметил, что ему так кажется всегда: жизнь должна двигаться быстро – нестись с такой скоростью, чтоб трава склонялась по пути.

Наконец, его отцепили от склянок, он быстро встал и начал одеваться в свою почти неизменную «горку», которая, ничего не поделаешь, идёт ему куда больше костюма и даже парадного кителя.

«Горка» была выстиранная, опрятная, но явно поношенная.

– Ты всю войну в ней прошёл? – спросил я. Прилюдно я буду обращаться к нему на «вы»; в неофициальной обстановке на «ты».

– А по ней видно. Зашитая-перешитая, подряпаная, потёртая. Её от пота, и от крови стирали. Когда в меня пуля попала, мне распороли штанину; потом зашили. И в берцах в этих я тоже всю войну проходил. Вот заплатку на берцах поставили – наши мастера сапожники.

Последний раз Захарченко был ранен в ногу, пуля прошла над самой пяткой – он заметно прихрамывает.

«Надо же, – думаю, – оставил старые берцы».

Не очень понятно: ходить в прострелянных берцах – это суеверие, или, что ли, бравада, или ещё что-то; может, просто берцы жалко.

– Поменяешь форму?

– Конечно, одену новую.

– Когда войны не будет?

Захарченко вешает на ремень нож, он всегда с ножом, и, быстро подняв взгляд, секунду смотрит на меня:

– Войны не будет? Будет. Как начиналась Вторая мировая? Тоже с таких вот непонятных конфликтов: то Польша, то Чехословакия, то Финляндия, то ещё что-то. А тут Донбасс, тут Сирия. Давайте смотреть правде в глаза. Мы сейчас врубимся по полной программе. Уже врубились. Исходя из опыта истории пройдёт два – три года – и мы сцепимся. Всё, что должно решиться кровью и железом, оно решится кровью и железом, и больше ничем. Ты не сможешь убрать из СБУ 70 % ЦРУшников без применения силы. Ты не сможешь убрать из их Минобороны всех заезжих советников. – Захарченко затягивает ремень, и уже по дороге в свой кабинет договаривает:

– Всё, что должно решиться войной, рано или поздно ею решится. Любая драка должна завершиться чьей-то победой или поражением. Если мы решим случившееся миром, то и я, и 90 % из тех людей, которые здесь остались, – все мы будем считать, что у нас украли победу. А те, которые там, – как они будут воспринимать нас? Если у них неправильное правительство, которое выбрало себе не тех союзников, и армия их неправильно себя вела, – это не может так закончиться, как сейчас. Мы с людьми на другой стороне – одной крови, и здесь не может быть выигравших и проигравших. Если ты нёс слова правды и проиграл – значит, возвращайся на другую сторону и стань победителем.

Я слышу в словах Захарченко противоречие: если нет выигравших и проигравших, то как можно стать победителем, но вместе с тем понимаю, что никакого противоречия здесь нет: потому что он не говорит о победе над собственным народом.

– Возврат в нормальную жизнь должен сопровождаться изменением ценностей, – быстро говорит Захарченко, у него вообще быстрая речь, он словно не поспевает за своей мыслью. – Невозможно понять, что ты сильнее, пока не определишь, что ты сильнее. Пока ты сапогом своим не наступишь на горло и не скажешь, что я сейчас могу своим сапогом передавить тебе шею, либо я убираю свой сапог и поднимаю тебя – живи. Только живи по нашим законам, воспринимай нашу правду. Не хочешь? Вали в ту Европу, которую ты себе выдумал. Свобода выбора. Это моё мнение. Я не знаю, правильное оно или нет. Победа может быть разной. Можно завоевать всю Украину. Но, может быть, этого и не нужно делать. Потому что взятие Харькова или Киева будет сопровождаться большими потерями мирного населения. И на фоне этих убийств мы будем восприниматься как захватчики. Но здесь, на своей земле, мы должны показать силу оружия. Мы выгнали их, показали силу, встали на границе, хотя могли идти дальше. Хоть вы и разрушили наш дом, мы не звери, мы не суки, мы не пойдём разрушать к вам. Но то, что ваши сорок миллионов ничего не смогли сделать с двумя миллионами – это серьёзная вещь, это повод для огромного психологического надлома у населения там. Это горечь унижения, поражения. Понимания, что они не с теми воевали, что выступали в роли карателей, убийц и мародёров. Вот это да.