Рейтинг аукционных результатов произведений русского искусства

1. К участию принимались только публичные аукционные результаты.
2. Принадлежность к русским художникам определялась по месту рождения. Родился в Российской империи или в СССР - значит, русский художник, без оглядок на этническое происхождение и скидок на то, как в дальнейшем сложилась судьба. К примеру, тот факт, что у Кандинского в разные годы были гражданства и русское, и немецкое, а умер он с французским, не является основанием усомниться, что художник русский.
3. Правило: один художник - одна картина. То есть ситуация, когда, строго говоря, все первые места пришлось бы отвести работам Марка Ротко , разрешается так: оставляем только самую дорогую работу, а все остальные результаты для картин этого художника игнорируем.

За основу рейтинга взяты результаты с учетом премии покупателя (Buyers Premium), выраженные в долларах (цифры, показанные на европейских аукционах, т. е. в фунтах или евро, конвертированы в доллары по курсу на день торгов). Поэтому в рейтинг не попали ни «Испанка» Гончаровой, проданная 2 февраля 2010 года за £6,43 млн, ни картина «Вид Константинополя и пролива Босфор» Айвазовского, за которую 24 апреля 2012-го заплатили £3,23 млн. Да, в валюте сделки, т.е. в фунтах, они дороже картин, занявших место в рейтинге, а вот с курсом доллара им не повезло.

1. $86,88 млн. Марк Ротко. Оранжевое, красное, желтое (1961)

Один из самых загадочных художников современности. Его жизненный путь словно соткан из противоречий - в творческих поисках, в поступках, в жестах… Считающийся одним из идеологов и, безусловно, ключевой фигурой в американском абстрактном экспрессионизме, Ротко не выносил, когда его работы называли абстрактными. В прошлом хорошо знавший, что такое жизнь впроголодь, он однажды демонстративно вернул заказчикам совершенно фантастический в пересчете на нынешние деньги аванс, оставив себе почти полностью законченную работу. Ждавший своего успеха и возможности зарабатывать на жизнь живописью почти пятьдесят лет, он не раз отказывал людям, способным при желании разрушить его карьеру. Как минимум социалист в душе, разделявший идеи Маркса, неприязненно относившийся к богачам и богатству, Ротко стал в итоге автором самых дорогих картин в мире, которые фактически превратились в атрибут высокого статуса своих владельцев. (Шутка ли, рекордный «Белый центр», проданный, за $65 млн, происходил из семьи Рокфеллеров.) Мечтавший о признании массовым зрителем, стал в итоге создателем картин, по-настоящему понятных до сих пор лишь кругу интеллектуалов и ценителей. Наконец, художник, искавший разговора с господом через музыку своих холстов, художник, чьи работы стали центральным элементом оформления церкви всех религий , закончил жизненный путь совершенно отчаянным богоборческим актом…

Ротко, помнивший черту оседлости и казаков, возможно, удивился бы, что им гордятся еще и как русским художникам. Впрочем, антисемитизма хватало и в Америке 1930-х - не случайно художник «урезал» родовую фамилию Роткович. Но мы называем его русским не без оснований. Для начала - по факту рождения. Латвийский Двинск, нынешний Даугавпилс, на момент рождения Маркуса Ротковича - это часть России и будет оставаться таковой вплоть до распада империи, до 1918 года. Правда, революции Ротко уже не увидит. В 1913 году мальчика увозят в США, семья переезжает в Портленд, штат Орегон. То есть детство и отрочество прошли в России, здесь формировалось жизненное восприятие, кругозор. Кроме того что здесь он появился на свет, с Россией Ротко связывают, заметим, и мировоззренческие темы, и конфликты. Известно, что он ценил труды Достоевского. И даже пороки, которым Ротко предавался, в мире ассоциируются почему-то именно с русскими. Депрессию на Западе называют почему-то «русской болезнью». Что не аргумент, конечно, но еще один штрих к цельности натуры русского художника.

К новаторским открытиям в живописи Ротко шел долгих 15 лет. Прошедший через многие фигуративные увлечения, в том числе сюрреализм и фигуративный экспрессионизм, в середине 1940-х он предельно упростил структуру своих картин, ограничив выразительные средства несколькими красочными блоками, образующими композицию. Интеллектуальная основа его работ - это почти всегда вопрос трактовки. Ротко обычно не давал прямых ответов, рассчитывая на соучастие зрителя в осмыслении работы. Единственное, на что он определенно рассчитывал, - на эмоциональную работу зрителя. Его картины не для отдыха, не для релаксации и не для «визуального массажа». Они рассчитаны на сопереживание. Одни видят в них окна, позволяющие заглянуть в душу зрителя, другие - двери в иной мир. Есть мнение (возможно, наиболее близкое к истине), что его цветовые поля - это метафорические изображения бога.

Декоративная сила «цветовых полей» объясняется рядом специальных технических приемов, используемых Ротко. Его картины не терпят массивных рам - максимум тоненькие плашки-кромки в цвет холста. Края картин художник намеренно тонировал в градиент так, чтобы живописное поле теряло границы. Нечеткие границы внутренних квадратов - это тоже прием, способ без контраста создавать эффект дрожания, кажущегося взаимного наложения цветовых блоков, пульсации пятен, словно мерцания света электрических ламп. Это мягкое растворение цвета в цвете особенно удавалось маслом, до перехода Ротко на непрозрачный акрил в конце шестидесятых. И найденный эффект электрической пульсации усиливается, если смотреть картины с близкого расстояния. По замыслу художника трехметровые холсты зрителю оптимально смотреть с расстояния не более полуметра.

Сегодня картины Ротко - гордость любого известного музея современного искусства. Так, в английской галерее Тейт есть зал Ротко, в котором живут девять картин из тех, что были написаны по контракту с рестораном Four Seasons. C этим проектом связана довольно показательная для характера Ротко история. В 1959 году к художнику по рекомендации обратились владельцы фешенебельного ресторана «Времена года», открывшегося в необычном нью-йоркском небоскребе Seagram Building (по названию компании - производителя алкоголя). Сумма контракта в пересчете на нынешние деньги составляла почти $3 млн - весьма значительный гонорар даже для состоявшегося, признанного художника, каким в то время уже был Ротко. Тем не менее, когда работа была почти закончена, Ротко неожиданно вернул аванс и отказался передавать ее заказчику. Среди основных причин внезапного поступка биографы рассматривали нежелание угождать правящему классу и развлекать богачей за ужином. Есть также мнение, что Ротко расстроился, узнав, что его картин не увидят рядовые служащие, работающие в здании. Впрочем, последняя версия выглядит слишком уж романтично.

Спустя почти 10 лет часть холстов, подготовленных для Four Seasons, Ротко передал в дар лондонской Tate Gallery. По горькой иронии судьбы 25 февраля 1970 года, в тот день, когда ящики с картинами достигли английского порта, художник был найден в своей студии мертвым - с перерезанными венами и (видимо, для гарантии) огромной дозой снотворного в желудке.

Сегодня творчество Ротко переживает очередную волну искреннего интереса. Проходят семинары, открываются выставки, издаются монографии. На берегу Даугавы, на родине художника, установлен памятник.

Работы Ротко на рынке не являются исключительно редкими (как, например, живопись Малевича). Ежегодно на аукционах одних только его картин, не считая графики, выставляется примерно 10–15 штук. То есть не дефицит, однако за них платят миллионы и десятки миллионов долларов. И такие цены вряд ли случайны. Скорее это дань его новаторству, желание открыть новые смысловые слои и приобщиться к творческому феномену одного из самых загадочных русских художников.

8 мая 2012 на торгах послевоенным и современным искусством Christie’s полотно «Оранжевое, красное, желтое» 1961 года ушло за $86,88 млн с учетом комиссии. Произведение происходит из собрания пенсильванского мецената Давида Пинкуса. Работу размером 2,4 × 2,1 метра Давид и его супруга Герри купили в Marlborough Gallery, а затем надолго отдали ее в аренду Филадельфийскому художественному музею. Картина «Оранжевое, красное, желтое» стала не только самой дорогой работой художника русского происхождения, но и самым дорогим произведением послевоенного и современного искусства, проданным на открытых торгах.

2. $60,00 млн. Казимир Малевич. Супрематическая композиция (1916)

За свою долгую жизнь сначала вместе с Робером, а после его смерти в 1941 в одиночку Соня сумела опробовать множество жанров в искусстве. Она занималась живописью, книжной иллюстрацией, театральными эскизами (в частности, оформляла декорации дягилевского балета «Клеопатра»), дизайном одежды, интерьера, узоров на текстиле и даже тюнингом автомобилей.

Ранние портреты и абстракции Сони Делоне 1900–10-х годов, а также работы серии «Цветовые ритмы» 1950–60-х пользуются большой популярностью на международных и национальных французских аукционах. Их цены нередко доходят до нескольких сотен тысяч долларов. Главный рекорд художницы был установлен больше 10 лет назад - 14 июня 2002 года на парижских торгах Calmels Cohen Paris. Тогда за €4,6 млн была продана абстрактная работа «Рынок в Миньо», написанная в 1915 году, в период жизни четы Делоне в Испании (1914–1920).

32. $4,30 млн. Михаил Нестеров. Видение отроку Варфоломею (1922)

Если оценивать наших художников по своеобразной шкале «русскости», то Михаила Васильевича Нестерова (1862–1942) смело можно ставить где-то в начале списка. Его картины с изображением святых, иноков, монахинь в лирическом «нестеровском» пейзаже, полностью созвучном с высокодуховным настроением героев, стали уникальным явлением в истории отечественного искусства. В своих полотнах Нестеров рассказывал о Святой Руси, о ее особом духовном пути. Художник, по собственному выражению, «избегал изображать сильные страсти, предпочитая им скромный пейзаж, человека, живущего внутренней духовной жизнью в объятиях нашей матушки-природы». А по оценке Александра Бенуа , Нестеров, наряду с Суриковым , был единственным русским художником, хоть отчасти приблизившимся к высоким божественным словам «Идиота» и «Карамазовых».

Особый стиль и религиозность живописи Нестерова сложились из множества факторов. Повлияло и воспитание в патриархальной, набожной купеческой семье в городе Уфе с ее типично русскими пейзажами, и годы обучения у передвижников Перова , Саврасова и Прянишникова в Московском училище живописи, ваяния и зодчества (от них он перенял идею искусства, трогающего ум и сердце) и у Павла Чистякова в Академии художеств (здесь он взял технику академического рисунка), и поездки за вдохновением в Европу, и глубокая личная драма (смерть горячо любимой жены Марии через день после рождения их дочери Ольги).

В итоге к концу 1880-х - началу 1890-х Нестеров уже нащупал свою тему, и как раз в это время он написал «Видение отроку Варфоломею» (1889–1890). Сюжет картины взят из Жития преподобного Сергия. Отрок Варфоломей (будущий Сергий Радонежский) встретил ангела в облике инока и получил от него Божье благословение на то, чтобы уразуметь Святое Писание и превзойти своих братьев и сверстников. Картина проникнута ощущением чудесного - оно не только и не столько в фигурах Варфоломея и Святого старца, но и в окружающем пейзаже, по-особенному праздничном и одухотворенном.

На склоне лет художник не раз называл «Варфоломея» главным своим произведением: «…если через тридцать, через пятьдесят лет после моей смерти он ещё будет что-то говорить людям - значит, он живой, значит, жив и я». Картина стала сенсацией XVIII выставки передвижников и вмиг сделала известным молодого уфимского художника (Нестерову тогда не исполнилось и тридцати). «Видение…» приобрел в свою коллекцию П. М. Третьяков, несмотря на попытки его отговорить со стороны, по выражению Нестерова, «правоверных передвижников», верно заметивших в работе подрыв «рационалистических» устоев движения. Однако художник уже взял свой собственный курс в искусстве, в итоге и сделавший ему славу.

С приходом советской власти для Нестерова с его религиозной живописью настали не лучшие времена. Художник перешел на портреты (благо имел возможность писать только глубоко симпатичных ему людей), а о прежних сюжетах не смел и думать. Однако, когда в начале 1920-х прошел слух о подготовке большой выставки русского искусства в Америке, Нестеров быстро решился участвовать в надежде на новую аудиторию. Им были написаны для выставки несколько работ, в том числе и авторское повторение «Видения отроку Варфоломею» (1922), в американской прессе названное «Видение святому Сергию в отрочестве». Новая версия меньше форматом (91 × 109) по сравнению с третьяковской (160 × 211), на небе появилась луна, краски пейзажа несколько более темные, а в лице отрока Варфоломея больше серьезности. Нестеров как бы подводит этой картиной итог большим переменам, произошедшим со времен написания первого «Видения…».

Картины Нестерова были среди немногих на выставке русского искусства в Нью-Йорке в 1924 году, которые были куплены. «Видение отроку Варфоломею» попало в коллекцию известных коллекционеров и покровителей Николая Рериха - Луиса и Нетти Хорш. С тех пор вплоть до 2007 года работа передавалась в этой семье по наследству. И наконец, 17 апреля 2007 года на русских торгах Sotheby’s полотно было выставлено с эстимейтом $2–3 млн и с легкостью его превысило. Итоговая цена молотка, ставшая рекордной для Нестерова, составила $4,30 млн. С этим результатом он и вошел в наш рейтинг.

33. $4,05 млн. Вера Рохлина. Картежники (1919)

Вера Николаевна Рохлина (Шлезингер) - еще одна замечательная художница русской эмиграции, попавшая в наш рейтинг наряду с Наталией Гончаровой, Тамарой Лемпицкой и Соней Делоне. Сведения о жизни художницы очень скудны, ее биография еще точно ждет своего исследователя. Известно, что родилась Вера Шлезингер в 1896 году в Москве в семье русского и француженки из Бургундии. Училась в Москве у Ильи Машкова и была чуть ли не любимой его ученицей, а после брала уроки в Киеве у Александры Экстер. В 1918 году вышла замуж за адвоката С. З. Рохлина и уехала с ним в Тифлис. Оттуда в начале 1920-х чета переехала во Францию, где Вера начала активно выставляться на «Осеннем салоне», «Салоне Независимых» и «Салоне Тюильри». В живописной манере сначала следовала идеям кубизма и постимпрессионизма, но к началу 1930-х уже выработала собственную манеру, которую один французский журнал назвал «художественным равновесием между Курбе и Ренуаром». В те годы Вера жила уже отдельно от мужа, на Монпарнасе, имела среди поклонников кутюрье Поля Пуаре, главной темой в живописи избрала женские портреты и ню, чему, возможно, способствовало ее знакомство с Зинаидой Серебряковой (сохранился даже портрет обнаженной Серебряковой кисти Рохлиной), а в парижских галереях проходили персональные выставки художницы. Но в апреле 1934 года 38-летняя Вера Рохлина покончила с собой. Что заставило женщину в расцвете лет, уже много чего добившуюся на творческом поприще, свести счеты с жизнью, остается загадкой. Ее преждевременную смерть называли крупнейшей потерей на арт-сцене Парижа в те годы.

Наследие Рохлиной находится преимущественно за рубежом, где Вера провела последние 13 лет жизни и где в полной мере раскрылся ее талант. В 1990-х - начале 2000-х французские музеи и галереи начали проводить персональные выставки Рохлиной и включать ее работы в групповые выставки художников Парижской школы. О ней узнали коллекционеры, ее работы стали продаваться на аукционах, причем довольно хорошо. Пик продаж и цен пришелся на 2007–2008 годы, когда около сотни тысяч долларов за хорошего формата живопись Рохлиной стали обычным явлением. И вот 24 июня 2008 года на вечерних торгах импрессионистов и модернистов Christie’s в Лондоне кубистическая картина Веры Рохлиной «Картежники», написанная до эмиграции, в 1919 году, неожиданно была продана в 8 раз дороже эстимейта - за £2,057 млн ($4,05 млн) при оценке £250–350 тыс.

34. $4,02 млн. Михаил Клодт. Ночь в Нормандии (1861)

35. $3,97 млн. Павел Кузнецов. Восточный город. Бухара (1912)

Для Павла Варфоломеевича Кузнецова (1878–1968), сына иконописца из города Саратова, выпускника Московского училища живописи, ваяния и зодчества (где он учился у Архипова , Серова и Коровина), одного из организаторов объединения «Голубая роза» , одной из главных и, определенно, самой признанной у публики темой творчества стал Восток. Когда первый символистский период 1900-х годов у Павла Кузнецова с полуфантастическими изображениями «Фонтанов», «Пробуждений» и «Рождений» исчерпал себя, художник отправился за вдохновением на Восток. Он вспомнил, как в детстве гостил у деда в заволжских степях и наблюдал за бытом кочевников. «Вдруг вспомнил про степи и поехал к киргизам», - писал Кузнецов. С 1909 по 1914 год Кузнецов проводил в киргизских степях, у кочевников, по несколько месяцев, проникаясь их образом жизни и принимая их своей родственной, «скифской» душой. В 1912–1913 годах художник проехал по городам Средней Азии, пожил в Бухаре, Самарканде, предгорьях Памира. В 1920-е исследование Востока продолжилось уже в Закавказье и Крыму.

Итогом этих восточных путешествий стали серии потрясающих картин, в которых чувствуется и «голуборозовская» любовь к синей гамме, и символика близких художнику с детства икон и храмовых фресок, и воспринятый опыт таких художников, как Гоген, Андре Дерен и Жорж Брак, ну и, конечно, вся магия Востока. Восточные картины Кузнецова были тепло приняты не только в России, но и на выставках в Париже и Нью-Йорке.

Крупной творческой удачей стал написанный в Бухаре в 1912 году цикл картин «Восточный город». Одно из самых масштабных полотен в серии «Восточный город. Бухара» в июне 2014 года попало на торги MacDougall’s с эстимейтом £1,9–3 млн. Работа с безупречным провенансом и выставочной историей: была куплена напрямую у художника; не меняла места бытования с середины 1950-х; участвовала в выставках «Мира искусства», выставке советского искусства в Японии, а также во всех основных прижизненных и посмертных ретроспективах художника. В итоге за полотно заплатили рекордные для Кузнецова £2,37 млн ($3,97 млн).

36. $3,82 млн. Александр Дейнека. Герои первой пятилетки (1936)

37. $3,72 млн. Борис Григорьев. Пастух с холмов (1920)

Борис Дмитриевич Григорьев (1886–1939) эмигрировал из России в 1919 году. За рубежом он стал одним из самых известных русских художников, но при этом на родине его забыли на долгие десятилетия, и первые его выставки в СССР состоялись только в конце 1980-х. Зато сегодня это один из самых востребованных и высоко оцененных авторов на рынке русского искусства, его работы, как живописные, так и графические, продаются за сотни тысяч и миллионы долларов.

Художник был чрезвычайно работоспособен, в 1926 году он писал поэту Каменскому: «Сейчас я первый мастер на свете. <…> Я не извиняюсь за эти фразы. Надо знать самому, кто ты, иначе не будешь знать, что и делать. Да и жизнь моя святая от труда сверх и чувства сверх, и 40 лет моих это доказывают. Я не боюсь любого конкурса, любого заказа, любой темы, любой величины и любой скорости».

Вероятно, наиболее известны его циклы «Расея» и «Лики России» - очень близкие по духу и отличающиеся лишь тем, что первый был создан до эмиграции, а второй уже в Париже. В этих циклах перед нами предстает галерея типажей («ликов») русского крестьянства: угрюмо глядят прямо на зрителя старики, бабы, дети, они притягивают взгляд и одновременно отталкивают его. Григорьев отнюдь не склонен был идеализировать или приукрашивать тех, кого он писал, напротив, иногда он доводит образы до гротеска. В числе «ликов», написанных уже в эмиграции, к крестьянским портретам прибавляются портреты современников Григорьева - поэтов, актеров Художественного театра, а также автопортреты. Образ крестьянской «Расеи» расширился до обобщающего образа покинутой, но не забытой Родины.

Один из таких портретов - поэта Николая Клюева в образе пастуха - стал самой дорогой картиной Бориса Григорьева. На торгах Sotheby’s 3 ноября 2008 года работа «Пастух с холмов» 1920 года была продана за $3,72 млн при эстимейте $2,5–3,5 млн. Портрет является авторской копией с утерянного портрета 1918 года.

Редакция сайт

Внимание! Все материалы сайта и базы данных аукционных результатов сайт, включая иллюстрированные справочные сведение о проданных на аукционах произведениях, предназначены для использования исключительно в соответствии со ст. 1274 ГК РФ. Использование в коммерческих целях или с нарушением правил, установленных ГК РФ, не допускается. сайт не отвечает за содержание материалов, представленных третьими лицами. В случае нарушения прав третьих лиц, администрация сайта оставляет за собой право удалить их с сайта и из базы данных на основании обращения уполномоченного органа.

Марк Ротко: Простое выражение сложной мысли

В старших классах, Ротко работал продавцом газет и на складе компании N & S Weinstein, 1920-е. © Oregon Jewish Museum

Дальше — небогатый, но очень активный Маркус, подрабатывающий разносчиком газет, выиграл грант на учебу в престижном Йельском университете, собираясь стать юристом или инженером. Да вот только университет бросил и сбежал в Нью-Йорк — рисовать.

Марк Ротко, ученик Lincoln High School, 1921.
© Multnomah County Library.

Последовали долгие годы безденежья, творческой свободы и активного поиска собственного стиля. Годы богемного братства с людьми искусства и годы счастья.

В 1940-м году Ротко наконец нашел себя в парящих в пространстве цветовых плоскостях. Именно эти прямоугольные полотна большого размера принесли художнику известность и финансовую свободу. Его поняли, его почувствовали. Однако слава не принесла счастья. Наоборот. Ухудшилось здоровье. Распался брак с супругой…

Марк Ротко с женой и сыном Кристофером приблизительно за год до развода, 1968г.

Холсты этого периода — темные, горькие, мрачные. Художник переехал в собственную студию на East 69th Street, продолжал много пить и курить. А через год, напичканный антидепрессантами, решил, что больше жить незачем, и ушел, оставив за собой более 800 работ, общей стоимостью свыше 20 миллионов долларов, на которые будут претендовать дети, фонды, друзья…

Марк Ротко «Без названия», 1969

«Вряд ли это можно объяснить… — сказал один из героев сериала. — Может быть, в ней [ПП: картине Ротко] и нет никакого смысла. Может быть, мы просто должны почувствовать её. Когда смотришь, ты что-то ощущаешь. Будто смотришь вглубь. Можно и упасть…»

Вконтакте

– Сейчас я объясню на примере из моей монографии. Вот смотри. Конец прошлого века. Туннельный соцреализм, как мы сегодня классифицируем. Советский Союз при последнем издыхании. Молодой и модный питерский художник в компании друзей, обкурившись травы, подходит к помойке, вынимает из нее какую-то блестящую железяку – то ли велосипедный руль, то ли коленчатый вал – поднимает ее над головой и заявляет: «Чуваки, на спор: завтра я продам вот эту хероебину фирмé за десять тысяч долларов». Тогда ходили доллары. И продает. Вопрос заключается вот в чем: кто и когда дал санкцию считать эту хероебину объектом искусства, стоящим десять тысяч?
– Художник? – предположил я. – Нет. Вряд ли. Тогда все художниками работали бы. Наверно… тот, кто купил?
– Вот именно! – подняла Маруха палец. – Какой ты молодец – зришь в корень. Тот, кто купил. Потому что без него мы увидим вокруг этого художника только толпу голодных кураторов вроде меня. Одни будут орать, что это не искусство, а просто железка с помойки. Другие – что это искусство именно по той причине, что это просто железка с помойки. Еще будут вопить, что художник извращенец и ему платят другие богатые извращенцы. Непременно скажут, что ЦРУ во время так называемой перестройки инвестировало в нонконформистские антисоветские тренды, чтобы поднять их социальный ранг среди молодежи – а конечной целью был развал СССР, поэтому разным придуркам платили по десять штук за железку с помойки… В общем, скажут много чего, будь уверен. В каждом из этих утверждений, возможно, будет доля правды. Но до акта продажи все это было просто трепом. А после него – стало рефлексией по поводу совершившегося факта культуры. Грязный секрет современного искусства в том, что окончательное право на жизнь ему дает – или не дает – das Kapital. И только он один. Но перед этим художнику должны дать формальную санкцию те, кто выступает посредником между искусством и капиталом. Люди вроде меня. Арт-элита, решающая, считать железку с помойки искусством или нет.
– Но так было всегда, – сказал я. – В смысле с искусством и капиталом. Рембрандт там. Тициан какой-нибудь. Их картины покупали. Поэтому они могли рисовать еще и еще.
– Так, но не совсем, – ответила Мара. – Когда дикарь рисовал бизона на стене пещеры, зверя узнавали охотники и делились с художником мясом. Когда Рембрандт или Тициан показывали свою картину возможным покупателям, вокруг не было кураторов. Каждый монарх или богатый купец сам был искусствоведом. Ценность объекта определялась непосредственным впечатлением, которое он производил на клиента, готового платить. Покупатель видел удивительно похожего на себя человека на портрете. Или женщину в таких же розовых целлюлитных складках, как у его жены. Это было чудо, оно удивляло и не нуждалось в комментариях, и молва расходилась именно об этом чуде. Искусство мгновенно и без усилий репрезентировало не только свой объект, но и себя в качестве медиума. Прямо в живом акте чужого восприятия. Ему не нужна была искусствоведческая путевка в жизнь. Понимаешь?
Я неуверенно кивнул.
– Современное искусство, если говорить широко, начинается там, где кончается естественность и наглядность – и появляется необходимость в нас и нашей санкции. Последние полторы сотни лет искусство главным образом занимается репрезентацией того, что не является непосредственно ощутимым. Поэтому искусство нуждается в репрезентации само. Понял?
– Смутно. Лучше я гляну в сеть, и…
– Не надо, ты там всякого говна наберешься. Слушай меня, я все объясню просто и по делу. Если к художнику, работающему в новой парадигме, приходит покупатель, он видит на холсте не свою рожу, знакомую по зеркалу, или целлюлитные складки, знакомые по жене. Он видит там…
Мара на секунду задумалась.
– Ну, навскидку – большой оранжевый кирпич, под ним красный кирпич, а ниже желтый кирпич. Только называться это будет не «светофор в тумане», как сказала бы какая-нибудь простая душа, а «Orange, red, yellow». И когда покупателю скажут, что этот светофор в тумане стоит восемьдесят миллионов, жизненно необходимо, чтобы несколько серьезных, известных и уважаемых людей, стоящих вокруг картины, кивнули головами, потому что на свои чувства и мысли покупатель в новой культурной ситуации рассчитывать не может. Арт-истеблишмент дает санкцию – и это очень серьезно, поскольку она означает, что продаваемую работу, если надо, примут назад примерно за те же деньги.
– Точно примут? – спросил я.
Мара кивнула.
– С картиной, про которую я говорю, это происходило уже много раз. Ей больше ста лет.
– Как возникает эта санкция?
Мара засмеялась.
– Это вопрос уже не на восемьдесят, а на сто миллионов. Люди тратят жизнь, чтобы эту санкцию получить – и сами до конца не понимают. Санкция возникает в результате броуновского движения вовлеченных в современное искусство умов и воль вокруг инвестиционного капитала, которому, естественно, принадлежит последнее слово. Но если тебе нужен короткий и простой ответ, можно сказать так. Сегодняшнее искусство – это заговор. Этот заговор и является источником санкции.
– Не вполне юридический термин, – ответил я. – Может, лучше сказать «предварительный сговор»?
– Сказать можно как угодно, Порфирий. Но у искусствоведческих терминов должна быть такая же санкция капитала, как у холста с тремя разноцветными кирпичами. Только тогда они начинают что-то значить – и заслуживают, чтобы мы копались в их многочисленных возможных смыслах. Про «заговор искусства» сказал Сартр – и это, кстати, одно из немногих ясных высказываний в его жизни. Сартра дорого купили. Поэтому, когда я повторяю эти слова за ним, я прячусь за выписанной на него санкцией и выгляжу серьезно. А когда Порфирий Петрович говорит про «предварительный сговор», это отдает мусарней, sorry for my French. И повторять такое за ним никто не будет.
– Ты только что повторила, – сказал я.
– Да. В учебных целях. Но в монографию я этого не вставлю, а дедушку Сартра – вполне. Потому что единственный способ заручиться санкцией на мою монографию – это склеить ее из санкций, уже выданных ранее под другие проекты. Вот так заговор искусства поддерживает сам себя. И все остальные заговоры тоже. Искусство давно перестало быть магией. Сегодня это, как ты вполне верно заметил, предварительный сговор.
– Кого и с кем? – спросил я.
– А вот это понятно не всегда. И участникам сговора часто приходится импровизировать. Можно сказать, что из этой неясности и рождается новизна и свежесть.
– Ага, – сказал я и подкрутил ус. – А почему кто-то один, кто разбирается в современном искусстве, но не участвует в заговоре, не выступит с разоблачением?
Мара засмеялась.
– Ты не понял самого главного, Порфирий.
– Чего?
– «Разбираться» в современном искусстве, не участвуя в его заговоре, нельзя – потому что очки заговорщика надо надеть уже для того, чтобы это искусство обнаружить. Без очков глаза увидят хаос, а сердце ощутит тоску и обман. Но если участвовать в заговоре, обман станет игрой. Ведь артист на сцене не лжет, когда говорит, что он Чичиков. Он играет – и стул, на который он опирается, становится тройкой. Во всяком случае, для критика, который в доле… Понимаешь?
– Примерно, – ответил я. – Не скажу, что глубоко, но разговор поддержать смогу.
– Теперь, Порфирий, у тебя должен возникнуть другой вопрос.
– Какой?
– Зачем я тебе все это объясняю?
– Да, – повторил я, – действительно. Зачем?
– Затем, – сказала Мара, – чтобы тебя не удивило то, что ты увидишь, когда мы начнем работать. Ты будешь иметь дело с весьма дорогими объектами. И тебе может показаться странным, что электронная копия или видеоинсталляция, которую может сделать из открытого культурного материала кто угодно, считается уникальным предметом искусства и продается за бешеные деньги. Но это, поверь, та же ситуация, что и с картиной «Orange, red, yellow». Если, глядя на нее, ты видишь перед собой светофор в тумане, ты профан – как бы убедительно твои рассуждения ни звучали для других профанов. Запомни главное: объекты искусства, с которыми ты будешь иметь дело, не нуждаются в твоей санкции. А санкция арт-сообщества у них уже есть.
– В какой именно форме была выдана эта санкция?
– Порфирий, – вздохнула Мара, – какой же ты невнимательный. В той форме, что их купили.

– Сейчас я объясню на примере из моей монографии. Вот смотри. Конец прошлого века. Туннельный соцреализм, как мы сегодня классифицируем. Советский Союз при последнем издыхании. Молодой и модный питерский художник в компании друзей, обкурившись травы, подходит к помойке, вынимает из нее какую-то блестящую железяку – то ли велосипедный руль, то ли коленчатый вал – поднимает ее над головой и заявляет: «Чуваки, на спор: завтра я продам вот эту хероебину фирмé за десять тысяч долларов». Тогда ходили доллары. И продает. Вопрос заключается вот в чем: кто и когда дал санкцию считать эту хероебину объектом искусства, стоящим десять тысяч?
– Художник? – предположил я. – Нет. Вряд ли. Тогда все художниками работали бы. Наверно… тот, кто купил?
– Вот именно! – подняла Маруха палец. – Какой ты молодец – зришь в корень. Тот, кто купил. Потому что без него мы увидим вокруг этого художника только толпу голодных кураторов вроде меня. Одни будут орать, что это не искусство, а просто железка с помойки. Другие – что это искусство именно по той причине, что это просто железка с помойки. Еще будут вопить, что художник извращенец и ему платят другие богатые извращенцы. Непременно скажут, что ЦРУ во время так называемой перестройки инвестировало в нонконформистские антисоветские тренды, чтобы поднять их социальный ранг среди молодежи – а конечной целью был развал СССР, поэтому разным придуркам платили по десять штук за железку с помойки… В общем, скажут много чего, будь уверен. В каждом из этих утверждений, возможно, будет доля правды. Но до акта продажи все это было просто трепом. А после него – стало рефлексией по поводу совершившегося факта культуры. Грязный секрет современного искусства в том, что окончательное право на жизнь ему дает – или не дает – das Kapital. И только он один. Но перед этим художнику должны дать формальную санкцию те, кто выступает посредником между искусством и капиталом. Люди вроде меня. Арт-элита, решающая, считать железку с помойки искусством или нет.
– Но так было всегда, – сказал я. – В смысле с искусством и капиталом. Рембрандт там. Тициан какой-нибудь. Их картины покупали. Поэтому они могли рисовать еще и еще.
– Так, но не совсем, – ответила Мара. – Когда дикарь рисовал бизона на стене пещеры, зверя узнавали охотники и делились с художником мясом. Когда Рембрандт или Тициан показывали свою картину возможным покупателям, вокруг не было кураторов. Каждый монарх или богатый купец сам был искусствоведом. Ценность объекта определялась непосредственным впечатлением, которое он производил на клиента, готового платить. Покупатель видел удивительно похожего на себя человека на портрете. Или женщину в таких же розовых целлюлитных складках, как у его жены. Это было чудо, оно удивляло и не нуждалось в комментариях, и молва расходилась именно об этом чуде. Искусство мгновенно и без усилий репрезентировало не только свой объект, но и себя в качестве медиума. Прямо в живом акте чужого восприятия. Ему не нужна была искусствоведческая путевка в жизнь. Понимаешь?
Я неуверенно кивнул.
– Современное искусство, если говорить широко, начинается там, где кончается естественность и наглядность – и появляется необходимость в нас и нашей санкции. Последние полторы сотни лет искусство главным образом занимается репрезентацией того, что не является непосредственно ощутимым. Поэтому искусство нуждается в репрезентации само. Понял?
– Смутно. Лучше я гляну в сеть, и…
– Не надо, ты там всякого говна наберешься. Слушай меня, я все объясню просто и по делу. Если к художнику, работающему в новой парадигме, приходит покупатель, он видит на холсте не свою рожу, знакомую по зеркалу, или целлюлитные складки, знакомые по жене. Он видит там…
Мара на секунду задумалась.
– Ну, навскидку – большой оранжевый кирпич, под ним красный кирпич, а ниже желтый кирпич. Только называться это будет не «светофор в тумане», как сказала бы какая-нибудь простая душа, а «Orange, red, yellow». И когда покупателю скажут, что этот светофор в тумане стоит восемьдесят миллионов, жизненно необходимо, чтобы несколько серьезных, известных и уважаемых людей, стоящих вокруг картины, кивнули головами, потому что на свои чувства и мысли покупатель в новой культурной ситуации рассчитывать не может. Арт-истеблишмент дает санкцию – и это очень серьезно, поскольку она означает, что продаваемую работу, если надо, примут назад примерно за те же деньги.
– Точно примут? – спросил я.
Мара кивнула.
– С картиной, про которую я говорю, это происходило уже много раз. Ей больше ста лет.
– Как возникает эта санкция?
Мара засмеялась.
– Это вопрос уже не на восемьдесят, а на сто миллионов. Люди тратят жизнь, чтобы эту санкцию получить – и сами до конца не понимают. Санкция возникает в результате броуновского движения вовлеченных в современное искусство умов и воль вокруг инвестиционного капитала, которому, естественно, принадлежит последнее слово. Но если тебе нужен короткий и простой ответ, можно сказать так. Сегодняшнее искусство – это заговор. Этот заговор и является источником санкции.
– Не вполне юридический термин, – ответил я. – Может, лучше сказать «предварительный сговор»?
– Сказать можно как угодно, Порфирий. Но у искусствоведческих терминов должна быть такая же санкция капитала, как у холста с тремя разноцветными кирпичами. Только тогда они начинают что-то значить – и заслуживают, чтобы мы копались в их многочисленных возможных смыслах. Про «заговор искусства» сказал Сартр – и это, кстати, одно из немногих ясных высказываний в его жизни. Сартра дорого купили. Поэтому, когда я повторяю эти слова за ним, я прячусь за выписанной на него санкцией и выгляжу серьезно. А когда Порфирий Петрович говорит про «предварительный сговор», это отдает мусарней, sorry for my French. И повторять такое за ним никто не будет.
– Ты только что повторила, – сказал я.
– Да. В учебных целях. Но в монографию я этого не вставлю, а дедушку Сартра – вполне. Потому что единственный способ заручиться санкцией на мою монографию – это склеить ее из санкций, уже выданных ранее под другие проекты. Вот так заговор искусства поддерживает сам себя. И все остальные заговоры тоже. Искусство давно перестало быть магией. Сегодня это, как ты вполне верно заметил, предварительный сговор.
– Кого и с кем? – спросил я.
– А вот это понятно не всегда. И участникам сговора часто приходится импровизировать. Можно сказать, что из этой неясности и рождается новизна и свежесть.
– Ага, – сказал я и подкрутил ус. – А почему кто-то один, кто разбирается в современном искусстве, но не участвует в заговоре, не выступит с разоблачением?
Мара засмеялась.
– Ты не понял самого главного, Порфирий.
– Чего?
– «Разбираться» в современном искусстве, не участвуя в его заговоре, нельзя – потому что очки заговорщика надо надеть уже для того, чтобы это искусство обнаружить. Без очков глаза увидят хаос, а сердце ощутит тоску и обман. Но если участвовать в заговоре, обман станет игрой. Ведь артист на сцене не лжет, когда говорит, что он Чичиков. Он играет – и стул, на который он опирается, становится тройкой. Во всяком случае, для критика, который в доле… Понимаешь?
– Примерно, – ответил я. – Не скажу, что глубоко, но разговор поддержать смогу.
– Теперь, Порфирий, у тебя должен возникнуть другой вопрос.
– Какой?
– Зачем я тебе все это объясняю?
– Да, – повторил я, – действительно. Зачем?
– Затем, – сказала Мара, – чтобы тебя не удивило то, что ты увидишь, когда мы начнем работать. Ты будешь иметь дело с весьма дорогими объектами. И тебе может показаться странным, что электронная копия или видеоинсталляция, которую может сделать из открытого культурного материала кто угодно, считается уникальным предметом искусства и продается за бешеные деньги. Но это, поверь, та же ситуация, что и с картиной «Orange, red, yellow». Если, глядя на нее, ты видишь перед собой светофор в тумане, ты профан – как бы убедительно твои рассуждения ни звучали для других профанов. Запомни главное: объекты искусства, с которыми ты будешь иметь дело, не нуждаются в твоей санкции. А санкция арт-сообщества у них уже есть.
– В какой именно форме была выдана эта санкция?
– Порфирий, – вздохнула Мара, – какой же ты невнимательный. В той форме, что их купили.